У здания германского посольства, облицованного красным гранитом и увенчанного парой бронзовых коней, как и предсказывал граф Пурталес, внезапно появилась агрессивно настроенная толпа. Но, вопреки пророчеству германского посла, гнев ее был направлен не против собственного, а против немецкого правительства. Чернь била в здании стекла, резала ножами гобелены, картины, выбрасывала из окон не только мебель, фарфор и посуду, но и бесценную коллекцию мраморных скульптур и бронзы эпохи Возрождения, принадлежавшую графу Пурталесу. Накинув петли на бронзовых коней, увенчавших здание, сотни погромщиков принялись тянуть за веревки и сбросили конные статуи на мостовую.
В ранний период войны к патриотическим чувствам примешивался затаенный страх перед немцами. В казармах, на фабриках, в селах слышались призывы «За веру, Царя и Отечество!», «За Русь святую!». «Война с Японией, – писал А. Ф. Керенский, – была династической и колониальной, но в 1914 году народ сразу осознал, что конфликт с Германией означает необходимость защищать Родину… что в этой войне будет решаться судьба России».
Вернувшийся в Петроград перед самым объявлением войны, Родзянко был поражен переменой настроения у жителей столицы. «Я узнавал, что это те же самые рабочие, которые несколько дней тому назад [за немецкие трешки] ломали телеграфные столбы, переворачивали трамваи и строили баррикады, – вспоминал он. – На мой вопрос, чем объясняется перемена настроения, я получил ответ: „Сегодня дело касается всей России. Мы придем к царю, как к нашему знамени, и мы пойдем за ним во имя победы над немцами“». И знать, и крестьян охватили одни и те же чувства. «Это не политическая война, которых уже столько было, – заявила великая княгиня Мария Павловна, вдова великого князя Владимира Александровича, дяди императора. – Это дуэль славянства и германизма; надо, чтобы одно из двух пало…» Один старик-крестьянин из Новгорода заявил Коковцову: «Видишь ли, барин, если, не дай Бог, мы не истребим немцев, они придут даже сюда; они будут править всей русской землей. И потом они запрягут нас, тебя и меня, да, тебя тоже, в плуг…»
Государственная дума, заседавшая всего один день, 8 августа, единогласно приняла предложенный правительством военный бюджет. «Была объявлена война, и тотчас от революционного движения не осталось и следа, – писал Керенский. – Даже большевики – депутаты Государственной думы были вынуждены признать – хотя и неохотно, – что долг пролетариата участвовать в защите Родины».
В том, что Германия будет разбита, мало кто из русских сомневался: вступление Англии в войну предопределяло ее исход. Вопрос был в том лишь, сколько времени продлится война. «Шесть месяцев», – заявляли пессимисты, утверждавшие, что немцы умеют воевать. «Немцы и воевать-то не умеют, – возражали оптимисты. – Это же колбасники. Мы германцев шапками закидаем».
По древней традиции русские цари, чтобы просить Божия благословения, отправлялись в Москву, в седой Кремль. Когда Николай II со своим семейством прибыл 17 августа в Москву, там его встретили с еще большим, чем в Петербурге, воодушевлением. Огромная толпа москвичей наполняла площади и улицы; люди взбирались на крыши лавок, гроздьями висели на деревьях скверов, толпились на балконах и у окон домов, чтобы увидеть царя и его свиту, направлявшихся к Иверским воротам Кремля. В тот вечер снова случилась беда. «Алексей Николаевич опять очень жалуется сегодня вечером на боли в ноге, – записал в дневнике Пьер Жильяр. – Сможет ли он завтра ходить, или придется его нести, когда Их Величества отправятся в собор? Государь и государыня в отчаянии. Ребенок не мог уже участвовать на выходе в Зимнем дворце. Это почти всегда так, когда ему надо показаться народу: можно быть почти уверенным, что в последнюю минуту явится какое-нибудь осложнение. И правда, кажется, что его преследует злой рок!»
День спустя Жильяр отметил: «Когда сегодня Алексей Николаевич убедился, что не может ходить, он пришел в большое отчаяние. Их Величества тем не менее решили, что он все же будет присутствовать при церемонии. Его будет нести один из казаков государя. Но это жестокое разочарование для родителей: они боятся, что в народе распространится слух, будто Цесаревич калека».
В одиннадцать часов царь, императрица, четыре великие княжны, цесаревич, которого держал на руках рослый казак, великая княгиня Елизавета Федоровна, одетая в светло-серое монашеское одеяние, появились в Георгиевском зале Кремля. Стоя в центре зала, император звучным и твердым голосом произнес, обращаясь к знати и населению Москвы: «Отсюда, из сердца русской земли, я шлю доблестным войскам моим и мужественным иноземным союзникам, заодно с нами поднявшимся за попранные начала мира и правды, горячий привет. С нами Бог».
Придя в Успенский собор, где восемнадцать лет назад они короновались, государь и императрица молились перед величественным, усыпанным самоцветами иконостасом. При свете сотен свечей, окутанные клубами ладана, оба проходят по собору. По окончании службы члены императорской семьи по очереди прикладываются к святым мощам. Торжественная обстановка, роскошное убранство храма и искренняя набожность присутствующих как нельзя ярче подчеркивали незыблемость основного принципа самодержавия: «Поскольку сам Господь Бог даровал нам нашу верховную власть, перед Его алтарем мы несем ответственность за судьбы России».
На следующее утро, когда Москва еще не успела остыть от горячих верноподданических чувств, Пьер Жильяр со своим юным учеником возвращались с прогулки на Воробьевы горы. При въезде в один из переулков близ Якиманки шофер вынужден был остановиться – так велика была толпа. Ее составляли простонародье и окрестные крестьяне, пришедшие в город по делам или в надежде увидеть царя. «Вдруг раздались крики: „Наследник!.. Наследник!..“ Толпа бросилась вперед, нас окружили, – вспоминал наставник. – Мы очутились как в кольце… Женщины и дети, мало-помалу осмелев, влезают на подножки автомобиля, протягивают руки и, когда им удается коснуться ребенка, кричат с торжеством: „Я его тронула, я тронула наследника!“
Испуганный бурным проявлением этих народных чувств, Алексей Николаевич откинулся в глубину автомобиля… Я начинал бояться какого-нибудь несчастного случая в невероятной сутолоке и давке, происходившей вокруг нас. Наконец появились два толстых, запыхавшихся городовых… Толпа заколебалась и медленно отступила».
Когда августейшая семья вернулась 22 августа в Царское Село, государь был полон самых радужных надежд. Жители двух крупнейших городов империи продемонстрировали искренние верноподданнические и патриотические чувства. Не желая, чтобы на знамени священного крестового похода, начатого Россией, оставалось даже пятно, Николай II повелел запретить продажу спиртных напитков во всех частях империи на все время ведения военных действий. Решение, принятое в момент, когда многократно увеличивались военные расходы, было скорее благородным, чем практичным. Ведь продажа водки, которая являлась монополией государства, составляла самую значительную статью дохода казны. К тому же сухой закон не мог положить конец пьянству: у богачей в погребах оставались достаточные запасы вина, бедняки гнали дома самогон. В порыве патриотизма по возвращении из Москвы император неожиданно повелел переименовать свою столицу. «Указом, подписанным 31 августа, – писал Палеолог, – установлено, что город Санкт-Петербург будет отныне называться Петроградом. Как политическая манифестация, мера эта настолько же демонстративна, насколько своевременна. Но с точки зрения исторической это бессмыслица». В первые дни войны сходные чувства кружили головы жителям Парижа, Лондона и Берлина. Но после того как отгремели фанфары, отзвучали гимны и ушли на фронт войска, для всех воюющих наций начались суровые испытания. В течение нескольких лет британцам, французам и немцам придется выложить все свои физические и душевные силы. Что же касается России, этой на первый взгляд могущественной империи, то ее система правления, структура общества и экономики оказались слишком примитивны, слишком неповоротливы и непрочны, чтобы вынести страшное бремя четырех лет тяжелой войны.
