На следующий день его речь была напечатана в газетах и стала предметом широкого достояния. Ни для кого больше не было секретом, кого вчерашний глава государства считает главным врагом той Польши, которую он хотел построить, – Польши, в основе государственной жизни которой будут лежать этика, приверженность высоким ценностям, а не ненависть, эгоизм, пренебрежение общественными интересами. Совершенно прав А. Гарлицкий, подчеркнувший, что Пилсудский, лишенный возможности выиграть партию у национальных демократов на политическом поле, перенес ее на поле этическое. Оставаясь вне текущей политики, ни за что в государственных делах не отвечая, он мог теперь стать центром притяжения для всех недовольных правительством и сеймом. А таких людей в условиях тяжелейшего экономического кризиса, в который как раз в это время стремительно проваливалась страна (только за первые три недели нахождения у власти правоцентристского правительства курс марки упал в два раза, с 52 до 104 тысяч за доллар), и утраты иллюзорной веры во всемогущество парламентской демократии становилось все больше.
Пилсудский уходил, но не писать мемуары, как это делают американские президенты, а готовить почву для новой схватки за власть. Он в очередной уже раз оказался в достаточно привычной для себя ситуации проигранного сражения, но не войны. Как уже отмечалось, Пилсудский обладал очень важным для политика качеством – умением держать удар, не поддаваться, а анализировать положение, перегруппировывать силы и средства и снова идти в бой. А пока он почти на три года уходил из публичной политики в частную жизнь, для непосвященных ограниченную пределами виллы «Милюсин» в Сулеювеке. Пилсудского так и называли в эти годы – отшельник из Сулеювека...
Глава седьмая
ВОЗВРАЩЕНИЕ ВО ВЛАСТЬ
Пророчества отшельника
Пилсудский ушел с государственной службы и из публичной политики в тот момент, когда в Польше разворачивался послевоенный экономический кризис. Аналогичные трудности пережили все государства, участвовавшие в Первой мировой войне, но раньше, чем Польша, вступившая в этап мирного развития только в конце 1920-го – начале 1921 года. Отложенный спрос, лимитируемый низкой покупательной способностью обедневшего за время войны населения, был удовлетворен достаточно быстро. Традиционные рынки сбыта польской сельскохозяйственной и промышленной продукции (Россия, Германия, Австро-Венгрия) стали практически недоступными, а внутренний рынок не отличался большой емкостью. Крестьянство, составлявшее 2/3 населения страны, в первую очередь думало о приобретении земли, а не инвентаря, машин и другой продукции тяжелой и легкой промышленности. Экономика нуждалась в серьезной реструктуризации, чтобы приспособиться к потребностям государства, составленного из земель, более ста лет развивавшихся независимо друг от друга. Казна была пуста, а нужно было помимо всего прочего погашать государственные долги и кредиты, полученные на ведение войны. Особенно острый кризис переживала финансовая система возрожденной Речи Посполитой. Правительство для удовлетворения текущих потребностей государства все чаще прибегало к услугам печатного станка, увеличивая в обороте количество ничем не обеспеченных бумажных денег. Так, только за первые пять дней октября 1923 года официальный биржевой курс вырос с 350 тысяч до полумиллиона польских марок за доллар, но реальная стоимость американской валюты достигала 1,4 миллиона марок. Розничные цены увеличивались за день на 10 – 20 процентов.
Больше всего, как это всегда бывает, от гиперинфляции страдали мелкие предприниматели, крестьяне, рабочие, государственные служащие. Они требовали от правительства решительной борьбы с кризисом, а оно к этому по объективным и субъективным причинам не было способно. Растущее на глазах недовольство населения своим положением заставляло оппозицию ужесточать критику правительства, а у радикальных элементов, особенно у коммунистов, действовавших в Польше в нелегальных условиях, вызывало надежды на скорое начало пролетарской революции. Одним словом, копившийся в обществе разрушительный потенциал явно превосходил по силе готовность к конструктивному взаимодействию с правительством. В результате росла вполне привычная для Восточной Европы пропасть между обществом и правительством.
Доминирующая роль сейма в утвердившейся в Польше политической системе, когда ему принадлежали функции не только законодательной, но опосредованно и исполнительной власти, предопределила возникновение крайне неблагоприятного для польского парламентаризма явления. Он стал восприниматься не как устойчивое направление в общественно-политическом развитии, а как не очень удачное заимствование, инородное тело, не сдавшее экзамена в польских условиях. Возникло общественное ожидание диктатуры как единственно возможного способа выведения страны из постоянного кризисного или полукризисного состояния, в котором она пребывала в 1923 – 1926 годах. Одни ждали пролетарской диктатуры, полезность которой для страны отстаивали коммунисты. Но они были в явном меньшинстве и не делали погоды. Вторые – правой диктатуры, задачу установления которой должны были взять на себя национальные демократы, или правоцентристской диктатуры так называемого польского большинства, совместного детища эндеков и партии Витоса.
В лагере национальной демократии как раз в 1923 году стало зарождаться праворадикальное течение сторонников сильной исполнительной власти, эталоном для которого служил итальянский фашизм. Лидером этого течения был Роман Дмовский, несомненно, наиболее авторитетный человек среди национальных демократов. Он раньше других пришел к выводу, что закрепленная в конституции 1921 года модель политического устройства для Польши не годится, не соответствует ее текущим условиям и потребностям. Поскольку его партийные коллеги так не считали, Дмовский, избранный в 1922 году в сейм, отказался войти в парламентскую фракцию национальных демократов, остался независимым депутатом. Но это течение, представленное в основном публицистами и партийными интеллектуалами, было слабым, не имело опоры в массовом движении и в ближайшее время не могло рассчитывать на реализацию своих достаточно туманных теоретических представлений. Но со временем оно могло набрать силу. А пока непрерывные дискуссии, организовывавшиеся ими в прессе, давали противникам национальных демократов повод для утверждения, что правые вот-вот попытаются установить в стране диктатуру. Поэтому многие антикризисные действия правительства Витоса преподносились оппозицией как шаги к диктатуре.
Наконец, немалая часть общества ожидала установления диктатуры Пилсудского. Непрерывная критика «отшельником из Сулеювека» партийного эгоизма и чрезмерного влияния на жизнь страны сейма, непоследовательного в своих действиях, неспособного создать прочное, устойчивое большинство, малодумающего об интересах всей страны, расколотого по партийному, классовому и национальному признакам, воспринималась именно как свидетельство его неверия в пригодность парламентаризма образца 1921 года к польским условиям. Пилсудский больше других подходил на роль диктатора. Он имел в своем распоряжении силу (бывшие легионеры и члены Польской военной организации), поддержку в офицерском корпусе и у влиятельных левых и частично центристских политиков. У него был серьезный опыт управления государством, общество не связывало с его пребыванием у власти экономических потрясений, ценило за победу над Красной армией и создание большой Польши, выходящей за этнографические пределы на исторические земли. Что уж совсем удивительно для восточноевропейского политика, бывший террорист не использовал своего пребывания у власти для личного обогащения и не позволял этого своему окружению. То есть Пилсудский обладал массой достоинств, позволяющих надеяться, что он не будет использовать диктатуру в приватных интересах, только ради того, чтобы удовлетворить свои властные амбиции. Правда, сам Пилсудский никогда прежде не признавался, что считает диктатуру панацеей для Польши.
