Но процедура инаугурации все же состоялась. Показательно, что в тот же день на конфиденциальном заседании кабинета министров Пилсудский заявил: «Я не могу передать власть в тот момент, когда банда говнюков нарушает порядок, оскорбляет президента, а правительство не реагирует; дайте мне власть, и я успокою улицу; если нет, то я пойду один и успокою – не могу уходить в этих условиях...»
[190] Но никто ему таких полномочий не дал, поскольку ситуация в стране и в городе в целом оставалась спокойной, а сам он никуда не пошел.
13 декабря Пилсудский с семьей переехал из Бельведера в квартиру жены на Котиковой улице. А на следующий день состоялась процедура передачи власти Нарутовичу. Сохранилось весьма достоверное свидетельство о том, как это выглядело, оставленное маршалом сейма Мацеем Ратаем: «Стоя, ждал посреди зала Пилсудский – мрачный. Входит Нарутович... Его приветствовал речью Пилсудский – речь нехорошая, эгоцентричная: я вошел в Бельведер вот в этом мундире 1-й бригады, в этом мундире я побеждал и в нем же терпел подлые нападки... в этом мундире я покину Бельведер... Прежде чем я передам власть, я должен настаивать на дополнительном протоколе... У меня такое окружение (?!), что я должен быть осторожным... Все удивлены! Что за дополнительный протокол? Входим во вторую комнату. Там Пилсудский представляет майора Свитальского и какого-то доктора П. (?!) как своих уполномоченных. Переходим в третью комнату и там выясняется суть дела. „Открыть сейф! – приказывает Пилсудский. – Вот деньги, прошу пересчитать и проверить книги. Уполномоченный сообщает, что в наличии более четырехсот тысяч марок. Прошу посчитать“. Все остаются на местах – обеспокоенность, неловкость. Я подхожу к Пилсудскому: господин начальник, мы здесь не для этого, не для проведения ревизии – эта сцена унизительна для вас и для нас. Нет, нет – я настаиваю! Наконец министр Ястшембский: господин начальник, я беру на себя ответственность и подпишу не считая...»
[191]
Несомненно, описанная сцена не лучшим образом характеризует Пилсудского. Но ведь и его можно было понять. Человек, всю свою жизнь посвятивший борьбе за освобождение родины, возглавивший страну в очень сложный момент ее истории, привыкший принимать ответственные решения и руководить государством и армией, через несколько минут должен был стать пусть и очень уважаемым, но отставным государственным деятелем. А ведь ему только что исполнилось 55 лет – возраст для политика и в ту пору далеко не предельный. Вновь, как уже бывало не раз в его жизни, начиная с визита в Токио 18 лет назад, победа осталась за главным врагом Дмовским и его лагерем. Пилсудский при всем его огромном жизненном опыте, научившем его сдержанности в общении с людьми, все же был живым человеком. И он не смог, а может, и не захотел скрыть минутный эмоциональный порыв.
Обязательно ли было демонстрировать участникам церемонии свое дурное расположение духа? А почему, собственно говоря, он должен был стесняться людей, которые, как он считал, именно благодаря ему стали политической элитой независимого государства – депутатами, министрами, генералами? Это вполне могла быть демонстрация не его тяжелого характера, а того, как мало он уважал деятелей, пришедших в Бельведер посмотреть последний акт его политической агонии, и как высоко ценил свой вклад в дело возрождения Польши. В пользу этого можно сослаться на его тост, произнесенный через несколько минут после описанной выше сцены, во время завтрака, данного им в честь президента. Пилсудский, уже экс-глава государства, был по-военному краток: «Господин Президент Республики! Я необычайно счастлив, что первым в Польше удостоен высокой чести принимать в моем доме и в кругу моей семьи первого гражданина Польской Республики. Господин Президент, я единственный офицер действительной службы, который никогда ни перед кем не вставал по стойке смирно, встаю в данный момент по стойке смирно перед Польшей, которую ты представляешь, поднимая тост: да здравствует первый Президент Польской Республики!»
[192] То есть маршал вставал по стойке смирно не перед президентом, олицетворявшим Польшу, а перед Польшей, которую представлял, а не олицетворял Нарутович. Тем самым он как бы говорил, что между ним и Польшей никого равного им по значимости нет.
Спустя два дня произошло событие, которое потрясло Польшу и попало на первые страницы мировой прессы. При осмотре художественной выставки в галерее Варшавского общества поощрения искусств «Захента» президент Нарутович был смертельно ранен тремя выстрелами в спину. Он умер в тот же день, не приходя в сознание. Убийцей был Элигиуш Невядомский, несостоявшийся художник, искусствовед, в независимой Польше служащий министерства культуры. В молодости он состоял членом Национальной лиги. Знавшие убийцу люди считали его психически неуравновешенным человеком, легко поддающимся внушению. Следствием в качестве основной и единственной сразу же была избрана версия, согласно которой заговора не было, Невядомский действовал по собственной инициативе, причем первоначально он планировал покушение на Пилсудского. Но после президентских выборов, по его словам, он решил, что теперь главным злом для Польши стал Нарутович – атеист, ставленник национальных меньшинств, в том числе и евреев. Моральная ответственность за смерть первого президента Польши была возложена левыми на национальную демократию. (Удивляет скорость, с которой были проведены следствие по этому делу, суд и приведение вынесенного Невядомскому смертного приговора в исполнение.)
Как и в случае с заговором Сапеги-Янушайтиса, в глаза бросается одно очень важное обстоятельство. Правые якобы организуют заговор, но при этом совершенно не готовы воспользоваться его результатами. Зато это делают их главные противники – Пилсудский и его лагерь. Причем опять в деле замешан депутат Дымовский, явный «троянский конь» в лагере национальной демократии. Как только стало известно о трагическом происшествии в «Захенте», в здании Генерального штаба состоялось совещание с участием видных пилсудчиков. По их решению были немедленно взяты под контроль армии министерство внутренних дел и комендатура полиции, среди высокопоставленных чинов которых также было немало агентов «двойки». Одновременно эта группа вместе с руководителем варшавской организации ППС, известным пилсудчиком Р. Яворовским, постановила провести «карательную операцию» против правых, то есть физически уничтожить видных правых политиков. Спустя 24 часа после ее начала в Варшаву вошли бы войска под командованием маршала и восстановили спокойствие и порядок.
Фактически в самое короткое время был разработан и стал приводиться в исполнение план своеобразного государственного переворота, в результате которого Пилсудский и армия снова выступили бы в качестве спасителей страны. Предполагавшийся сценарий весьма напоминал развитие событий 11 декабря 1922 года: антипрезидентские уличные манифестации и беспорядки, а затем решительное вмешательство Пилсудского, силой восстанавливающего общественный порядок. Нет свидетельств того, что маршал знал об этом совещании – скорее всего, нет. Но в этом случае тем более поражает необыкновенная скорость рождения столь важного плана, в котором главную роль должен был сыграть Пилсудский, без которого его соратники не принимали даже менее важных решений.
