18 января
И. Ос. и Ж. рассказывают чудеса о собранных военных силах, вплоть до артиллерии, стоящей чуть ли не под Москвой. Меньшевик, бывший у нас в прошлый понедельник, говорил, что на меньшевистской конференции, на которой было 300 чел[овек] (60 % рабочих), единогласно высказывалось стремление к восстановлению буржуазного строя. Также единодушно прошло предложение послать сочувствие партии Народн[ой] Своб[оды] в потере «истинных борцов за свободу народа – Кокошкина и Шингарева». Только одна высказалась против, но на нее кричали: «Пойдите к Ленину!» В среде рабочих поправление. На заводе Рабенек в Щелково рабочие постановили просить вернуться прежнюю администрацию и послали заводской комитет к самому Рабенеку. Три раза возвращался комитет с заявлением, что не застал Рабенека. Послали в четвертый раз проверить, поехали следом и убедились, что заводской комитет сидит в чайной, а к Рабенеку и не ходил. Это только озлобило и укрепило решение.
21 января
Приехал Сергей Сергеевич Анисимов из Петербурга – там голод растет: хлеба из мякины (выдают) четверть фунта на два дня. Рассказывал разговор, слышанный от солдат: тридцатипятилетний артиллерист объяснял хорохорившемуся юнцу: «Как хорошо было в марте, все друг другу верили. И Милюкову, и Родзянке мы верили. Беда в том, что у них программы не было. А в мае приехал Ленин со своими жидами и программу привез самую для нас подходящую. Но им мы не верим, потому и вся эта заваруха пошла. Вот если бы те да взяли эту программу – дело было бы не то. «Мы ведь и теперь им верим!» – очень метко. С. видел эсера, члена Учредительного собрания, который утверждает, что, когда матросы потребовали расходиться, эсеры послали Черному записку: «Просим не закрывать заседания», получив ее, он объявил: «Закрываю заседание». Они бросились к нему в полном недоумении, а он говорит: «Да ведь вы сами просили закрыть!» Говорят, что Ленин не лежал, а катался по полу от смеха все время речи Чернова – говорят, признак прогрессивного паралича.
25 января
Говорят, что в Орехово-Зуеве на собрании рабочих выступил меньшевик с речью: «Большевики вам обещали хлеб, мир и свободу, а что дали?» С ответом выступил большевик: «Товарищи, когда же мы обещали вам хлеб?» – и весь зал закричал: «Обещали, подлецы!» Фабрики Рабенек и Гусь-Хрустальный просят вернуться старую администрацию.
(Записать про Савинкова и Лунина. Любавский на совещании общественных деятелей).
31 января
В прошлый понедельник окончательно развалилось предполагавшееся объединение всех государственно мыслящих партий. Зато там был Савинков, который сделал очень интересные сообщения: на Дону было три организации: 1) Алексеева – самая правая, в нее вошли все офицеры, даже гвардейцы; 2) Корнилова – более демократическая, с ядром из его полка и 3) Савинкова – левая. Они все объединились, причем войсковое правительство поставило условием, чтобы в коллективный орган, стоявший во главе, вошел Каледин и представители демократии – Агеев и Мазуренко. Главнокомандующий – Корнилов. Офицеров – 2000, подтягиваются еще. Они нанимают (деньги дают союзники) дикую дивизию, которую нечем содержать на Кубани; переговоры с поляками и чехословацкими войсками (т. е. австрийскими?).
[208] Савинков думает, что, если в течение ближайших трех недель большевизм не захватит казачество (он силен среди приходящих с фронта полков, но его нет на местах), то у них уже будет достаточно (сил) для организации движения. Среди казачества развивается большевизм, это он видит ясно. Кроме того, весь штаб состоит из таких определенных монархистов, как Эрдели, Янушкевич, Деникин и др., а офицеры-гвардейцы ведут себя очень нетактично, ходят и на улицах поют «Боже, царя верни»!
[209] Происходят кровавые столкновения. Когда его спросили, не чувствует ли он, что помогает монархизму, он ответил: «Нет, Корнилов – не монархист, Алексеев – этого не проявляет и (его) всегда можно удержать». С. он сказал: «Ну, а если я буду во главе?», – т. е. в качестве диктатора. «Вы хотите спасать демократию, а я – Россию!» – «Вешать и расстреливать будем без сострадания» и т. д. Все же он авантюрист с хорошими, благородными побуждениями. Тут же Кускова рассказала, как приезжали матросы Черноморского флота, которые хотят спасать Россию, но не знают как. Ходят всюду, говорят речи против большевиков, а сами от них недалеки.
Во вторник вечером был Павел Сергеевич П. и рассказал много интересного. Во-первых, как на собрании Московских общественных деятелей под председательством Родзянко один оратор позволил себе назвать Керенского жидом. Родзянко остановил его, говоря, что это неправда, а сидевший рядом с Павлом Сергеевичем Любавский стал утверждать, что нет, это правда, ибо он женат на еврейке и, значит, сродни евреям. Говорил, что Родзянко прекрасный председатель, а Евгений Трубецкой очень плохой. Потом он рассказывал про Бари, как к нему явились в половине восьмого утра на автомобиле четыре элегантных молодых человека, вооруженные. Они потребовали, чтобы он ехал с ними в Совет солдатских депутатов в революционный трибунал. «Что так рано?» – «Так надо». Дали напиться кофе, были очень любезны, но знакомому его не позволили его сопровождать. Посадили и повезли. Вдруг поворачивают в Лесную (везли из Петровского парка), он говорит, что ведь Совет и трибунал в генерал-губернаторском доме – «Теперь переведены к Виндавскому вокзалу
[210]». У вокзала свернули в переулок. «Вы меня куда-то хотите завезти». – «Вы слишком нервничаете, мы завяжем вам глаза». – «Все равно, я буду по ходу машины знать, куда едем». Глаза завязали. Наконец, привезли в Перловку, ввели в большую избу, масса вооруженных: «Мы анархисты-индивидуалисты». И горячо принялись убеждать его, чтобы он не путал их с анархистами-коммунистами. – «Но зачем вы меня привезли?» – «Сейчас отпустим, только обещайте уплатить нам 800 тысяч рублей». – «У меня их нет». – «Соберите со знакомых, а то мы убьем вас». – «Никто мне не поверит, дайте бумагу». Они согласились и дали удостоверение за подписью его и комитета. Он сторговался на 100 или 200 тысяч. Они проводили его на железную дорогу. Вернувшись, он обращался к Маршалку, который снарядил экспедицию, и Бари в костюме пастора должен был вести их. Дальнейшего еще не знаю. Еще появился прапорщик Лунин, выведший первый полк в момент революции, и с тех пор совсем скрутившийся. Он сопровождал шведов в поездке по концентрационным лагерям, брал с них деньги на кутежи и т. д. Он явился к С. пьяный и требовал ночлега. Еле выставил его С., дав 10 рублей. Оказывается, он же явился к своему школьному товарищу Лямину и, застав там гостей, будучи навеселе, стал рассказывать, что он анархист-уникалист, приехал из Парижа и привез с собой 32 таких же зверей. На другой день он явился к тетке Лямина и, заявив, что он по рекомендации ее племянника, сказал, что у него есть такой снаряд, от которого мигом взлетит ее дом, но что, если она уплатит 2000 рублей, все будет цело, и он гарантирует неприкосновенность. Она обещала ему ответить, и сама отправилась к племяннику, который никого к ней не посылал – решено денег не давать.
