– Не волнуйтесь, – сказал мужчина. В тишине голос его прозвучал отчётливо. Я проехала мимо, не понимая, что за трагедия разворачивается передо мной. «Ночной полёт» – так романтически называли тайный ночной побег с арендованной квартиры, который предпринимали, чтобы не платить за неё. Семья предвидела выселение и бежала от долгов. Бог знает, что с ними стало.
Сестра Моника Джоан пристально посмотрела на меня и прищурилась.
– Вы напоминаете мне Квини; поверните голову.
Я повиновалась.
– Да-да, одно лицо. Я любила Квини. Я приняла у неё троих детей и была с ней, когда она умирала. Она была не старше вас, но скончалась, пытаясь избежать выселения.
– Что произошло? – прошептала я.
– Она пошла работать на спичечную фабрику «Брайант и Мэй». У них была чудная семья, я хорошо их знала. Никогда не ссорились. Её муж совсем юным погиб на реке. Что было делать Квини с тремя детьми? Власти отобрали бы их, а она не могла пойти на такое. И бедняжка пошла на спичечную фабрику, потому что там больше платили. Все знали, что это опасные деньги, а хозяева пытались избежать ответственности и говорили, что женщины понимают, что это за работа. Чудовищно. Смертоносные деньги. Квини пахала там три года, и у них была крыша над головой и кусок хлеба. Мы думали, что она избежит мёртвой челюсти. Но нет, она заболела и умерла в муках. Я была с ней до конца. Она угасла у меня на руках.
Сестра Моника Джоан умолкла. Я рискнула спросить:
– А что такое мёртвая челюсть?
– Ну вот. Что я говорю? У нынешних девушек нет ни малейшего понятия, как приходилось работать раньше. Спички делали из чистого фосфора. Женщины вдыхали пары, и они проникали в слизистые носа и рта. Фосфор попадал в кости челюсти, и кость буквально осыпа́лась. Рты этих женщин светились в темноте синим. Им уже ничем нельзя было помочь, и они медленно погибали. Не смей меня больше спрашивать, что такое мёртвая челюсть, невежественная девчонка. От этого и умерла Квини – она пыталась спасти детей, пыталась избежать выселения.
Она взглянула на меня и стиснула зубы.
– Против этого мы и боролись. Мы сражались за таких, как Квини, молодых, любящих, трудолюбивых, которые погибали по вине системы.
Я сидела с ней, когда она отходила в мир иной. Это было ужасно. Челюсть у неё вся рассыпалась, и она неделями страдала от ужасной боли. Мы ничего не могли сделать. Её дети попали в работный дом. Им больше некуда было идти.
Дождь тихо стучал по стёклам. Сестра Моника Джоан не шевелилась. Я видела, как медленно бьётся жилка на длинной шее, как течёт к мозгу живительная кровь.
– Задёрни занавески, прошу, дорогая.
Я повиновалась, надеясь, что сестра продолжит, но она лишь пробормотала:
– Всё это было как будто вчера.
И более ни слова.
Следует ценить воспоминания таких людей, как сестра Моника Джоан. Я сидела на краю её постели, поджав ноги, и пыталась прочесть по её лицу, о чём она думает. Мне не хотелось, чтобы она забыла историю Квини, и я спросила о судьбе детей в работном доме, но она лишь рассердилась.
– Вопросы, вечно одни вопросы! Ты меня утомила, дитя моё. Человеку моего возраста положен отдых! – Она раздражённо вздохнула. В этот момент прозвенел колокол, сигнализирующий о начале вечерней службы. – Теперь из-за тебя я с опозданием выполню свой религиозный долг!
Она вышла, не глядя на меня, и отправилась в часовню.
Тем вечером я пошла на службу. Персонал Ноннатус-Хауса не обязывали посещать службы, но при желании такая возможность у нас имелась. Мне больше всего нравились слова вечерней службы, последней молитвы дня, и меня очень тронула история Квини, поэтому я отправилась следом за сестрой Моникой Джоан. Она возмутительно себя вела! Вошла, ни на кого не глядя, и села не на своё обычное место, а на стул для посетителей, спиной к сёстрам и алтарю. Сестра Джулианна тихо приблизилась к ней и попыталась мягко отвести к группе у алтаря, но сестра Моника грубо оттолкнула её и даже отодвинула стул подальше и уселась лицом к стене. Служба продолжилась.
Сестра Джулианна явно расстроилась. Её ласковый, сочувственный взгляд показывал, что она понимает – здесь что-то не так. Возможно, перед нами первые признаки слабоумия или душевной болезни, заставляющей людей отвергать и обижать близких. Сёстры тихо покинули часовню. Начался вечерний обет молчания. После этого вечера сестра Моника Джоан всегда садилась спиной к остальным.
На следующий день после обеда я отправилась к сестре Монике Джоан, надеясь, что от меня она не отвернётся. Её дружба настолько обогатила мою жизнь, что я понимала: прервись эти отношения, и я много потеряю.
Она сидела за столом и деловито писала что-то в тетрадь.
– Входи, дорогая, входи! Тебе будет интересно – гексагон соединяется с параллелью, – она опять рисовала какую-то диаграмму, – а лучи встречаются тут… О нет!
У неё сломался карандаш.
– Дорогая, принеси мне, пожалуйста, точилку. Второй ящик в тумбочке у кровати.
Она принялась водить по линиям рисунка пальцем.
Я подошла к тумбочке, радуясь, что сестра Моника Джоан не злится на меня. Что же заставило меня открыть третий ящик? Это было бессознательное действие, но увиденное буквально парализовало меня, и несколько секунд мне было трудно дышать. В ящике лежало несколько золотых браслетов, пара колец (одно с камнем, напоминающим сапфир), бриллиантовые часики, жемчужное ожерелье, рубиновый медальон на золотой цепочке, золотой портсигар, пара золотых мундштуков с инкрустациями и несколько золотых или платиновых медальонов. Ящик был узкий и мелкий, но его содержимое наверняка стоило целое состояние.
Внезапная тишина обычно привлекает внимание. Сестра Моника Джоан повернулась и увидела, как я застыла. Поначалу она ничего не сказала, и тишина стало прямо-таки зловещей. Наконец она прошипела:
– Ах ты негодяйка, да как ты посмела рыться в моих вещах? Немедленно выйди из комнаты. Слышишь? Прочь!
Меня всё это так потрясло, что мне пришлось сесть. Наши взгляды встретились: я была очень расстроена, её же глаза блестели от ярости. Но постепенно этот огонь угас, и на её старом, таком старом лице появилось усталое, почти жалкое выражение.
– Моя сокровища, – прохныкала она. – Не забирай их. Никому не говори. Они же всё заберут. И меня заберут, как забрали тётю Анну. Все мои сокровища. Никто ничего не знает. Почему же мне нельзя? Не говори никому, дитя моё.
Её прекрасные глаза наполнились слезами, губы дрожали, и, когда она разрыдалась, было видно, что на самом деле ей уже девяносто.
Я бросилась к ней и обняла её.
– Разумеется, я никому не скажу. Никто не узнает. Это тайна, мы никому не скажем. Обещаю.
Наконец она перестала плакать, высморкалась и подмигнула мне.
– Все эти полицейские – настоящие чурбаны. Они не догадаются, верно? – она заговорщически хихикнула. – Думаю, мне пора отдохнуть. Попроси миссис Би принести мне того великолепного китайского чая.
