– Предполагала, но не была уверена.
– Почему вы мне не сказали? – вмешалась сестра Джулианна.
– Я обещала.
Сестра Джулианна хотела что-то сказать, но сержант её остановил.
– Кому обещали?
– Сестре Монике Джоан.
– Так она знала, что вы их видели?
– Да.
– И заставила вас пообещать, что вы будете молчать?
– Да… нет. Она меня не заставляла, я пообещала сама.
– Почему?
– Потому что она была расстроена.
– Из-за чего?
– Из-за украшений.
– Расстроена, потому что вы их нашли?
– Наверное.
– Расстроена, что её раскрыли?
– Не знаю.
– Она была расстроена до того, как вы их нашли?
– Нет, до этого она была счастлива.
– Была ли она счастлива, когда вы с ней расстались?
– Да.
– Почему?
Мне не хотелось отвечать, но он повторил:
– Почему?
– Видимо, потому, что я пообещала никому не говорить.
Сержант взглянул на констебля.
– Сестра Моника Джоан, очевидно, понимала, что делает. Вначале она перепрятала украшения, чтобы её не раскусили, а когда их обнаружили, она успокоилась, получив с вас обещание, что вы будете молчать.
Он вновь повернулся ко мне.
– Когда вы нашли украшения, вы знали, что полиция занимается кражами у местных торговцев?
– Знала.
– Вам не пришло в голову, что драгоценности могут иметь отношение к делу?
– Не знаю.
– Сестра, мне не хотелось бы оскорблять вас обвинением в глупости.
– Наверное, да, я подумала, что это может быть связано.
– Вы понимали, что сокрытие улик во время расследования – это преступление?
Во рту у меня пересохло, а голова закружилось. Одно дело – заниматься чем-то втайне, и совсем другое – слышать, как тебя обвиняет полицейский. Мой голос прозвучал едва слышно:
– Я всего несколько дней назад узнала, что это преступление.
– А что произошло несколько дней назад?
– Я рассказала девочкам.
– Вы рассказали им, но не мне! – взорвалась сестра Джулианна. – Это возмутительно!
– Почему вы поведали об этом коллегам, а не старшей сестре?
– Потому что я знала, что сестра Джулианна будет обязана сообщить в полицию, а они – нет.
– И как они отреагировали?
– Я не помню. Мы выпили пару бутылок хереса в тот вечер.
Констебль фыркнул, но тут же умолк, когда сержант на него взглянул.
У сестры Джулианны явно поднималось давление.
– Чем дальше, тем хуже! Вы выпивали на дежурстве! Мы ещё об этом поговорим.
Я была в отчаянии. Теперь я навлекла беду и на подруг.
– Давайте вернёмся к украшениям, – вмешался сержант – Вы решили скрыть информацию от полиции. Что вы собирались сделать?
– Я подумала, что надо забрать их из комнаты и оставить где-нибудь, в Хаттон-Гарден или у полицейского участка.
Сержант и констебль обменялись взглядами.
– Но я не смогла их найти.
– Она убрала их из тумбочки?
– Да.
– Вам повезло, сестра, что вы не нашли драгоценности. Если бы вы привели свой план в исполнение и украшения обнаружили бы при вас, у вас были бы серьёзные проблемы.
Я похолодела. Воровство, тюрьма. Конец карьере. Конец всему.
Сержант некоторое время наблюдал за мной, потом заговорил:
– Я не буду предпринимать никаких действий, сестра. Это предупреждение, так и запишем. Вы поступили глупо. Не хотелось бы называть вас дурочкой, но именно так вы себя и вели, и надеюсь, что эта история послужит вам уроком. Можете идти.
Я вышла из кабинета в полном оцепенении. Не очень-то приятно, если считаешь себя взрослой и ответственной, а полицейский называет тебя дурочкой.
Коллеги обступили меня. Мы уселись вокруг кухонного стола с сэндвичами с сыром и пикулями и домашним кексом, и я им всё выложила. Меня больше всего тревожила тюрьма, которой я чудом избежала.
– Да ладно, старушка, мы бы тебя вызволили, – твёрдо сказала Чамми. Её преданность напомнила мне о собственном предательстве – я рассказала о наших посиделках. Моему раскаянию не было предела. Синтия, как всегда, утешила меня, сказав, что это наша общая провинность и ничего дурного мы не сделали. Она посоветовала выпить какао и лечь спать пораньше.
Полицейские забрали украшения и пригласили ювелиров из Хаттон-Гарден, которые годами жаловались на пропажи, чтобы те опознали свои товары. Один из них, Самюэльсон, уверенно указал на старинное жемчужное ожерелье и кольцо с бриллиантом, и сказал, что эти предметы пропали у него несколько лет назад, и предъявил в доказательство бухгалтерские книги.
Кроме того, свидетельские показания дали торговцы, которые видели, как сестра Моника Джоан таскала мелкие предметы с их прилавков. На основе их рассказов и сведений мистера Самюэльсона полиция решила, что против сестры Моники Джоан в любом случае должно быть возбуждено дело. Однако вопрос её психической вменяемости оставался открытым, в связи с чем потребовалось медицинское освидетельствование.
Врач-терапевт, который много лет знал сестру Монику Джоан и недавно лечил её от воспаления лёгких, сказал, что озадачен и не может с уверенностью заявить, пребывает ли сестра в здравом уме. Он порекомендовал обратиться к психиатру.
Эта дама, старший консультант-психиатр в главной больнице Лондона, дважды навещала Ноннатус-Хаус, чтобы осмотреть сестру Монику Джоан. Её финальное заключение гласило, что, несмотря на преклонный возраст, сознание монахини необычайно ясно. Все рефлексы были в норме, она прекрасно ориентировалась в текущих и прошлых событиях и отлично понимала разницу между добром и злом. Не найдя никаких признаков умственных нарушений, психиатр сочла, что сестра Моника Джоан в состоянии нести ответственность за свои поступки.
Рассмотрев эти отчёты, полиция приняла решение возбудить дело, и улики передали в магистратский суд на Олд-стрит для предварительных слушаний. Трое судей были единодушны: согласно имеющимся доказательствам было произведено хищение, и, будь фигурантка помоложе, она отвечала бы перед лондонским судом квартальных сессий. Однако в данном случае старший судья колебался – именно из-за возраста обвиняемой. Его бабушке было девяносто три, и она почти ничего не соображала и даже не узнавала собственную дочь. Он с сочувствием относился к престарелым людям.
Старший полицейский офицер зачитал обвинения. С одной стороны от сестры Моники Джоан расположился её адвокат, с другой – багровая от стыда сестра Джулианна, которая не поднимала взгляда. Сестра Моника Джоан, напротив, сидела прямо и держалась крайне высокомерно, порой восклицая что-нибудь вроде: «Чушь! Вздор!»
