– Встать, суд идёт! – повторил пристав.
Сестра Моника Джоан не пошевелилась. Пристав подошёл к ней, ударил жезлом об пол и провозгласил свой призыв ещё громче.
Сестра Моника Джоан изумлённо ахнула:
– Молодой человек, вы ко мне обращаетесь?
– К вам.
– Да будет вам известно, что я никому не позволяю обращаться ко мне в таком тоне.
– Встать, суд идёт! – гаркнул пристав.
– Ваша матушка что, не научила говорить вас «пожалуйста»?
Пристав сглотнул и ещё раз ударил по полу жезлом. Сестра Моника Джоан не отреагировала – она сидела, полуприкрыв глаза и неодобрительно скривив губы.
– Пожалуйста, мадам, встаньте, – прошептал пристав.
– Так лучше. Так куда лучше. Вежливость – это добродетель, которая ничего не стоит. Уверена, ваша матушка гордилась бы вами.
Сестра Моника Джоан одобрительно похлопала его по плечу и встала.
Публика зааплодировала.
– Тишина в зале! – возопил пристав, пытаясь восстановить утраченный авторитет.
Судья вошёл, пробормотал: «Прошу садиться», и все сели, включая сестру Монику Джоан.
Представитель обвинения обратился к присяжным. Он перечислил имеющиеся факты и сказал, что вызывает в качестве свидетелей трёх ювелиров, лишившихся драгоценностей, и восемь торговцев, с прилавков которых были украдены вещи, а также психиатра, обследовавшую обвиняемую и сделавшую заключение о её вменяемости.
Ювелиры были надёжными свидетелями. Первый, мистер Самюэльсон, сообщил, что унаследовал дело от отца. Старинные жемчужное ожерелье и бриллиантовое кольцо были частью его состояния. Четыре года назад они пропали. Мистер Самюэльсон сообщил в полицию, но драгоценности так и не нашлись. Недавно, однако, его попросили опознать пропавшие украшения.
Обратившись к архивам, мистер Самюэльсон определил, что это его ожерелье и его кольцо.
Второй ювелир сообщил, что сестра Моника Джоан пришла к нему в магазин три года назад и попросила показать разные безделушки – брелоки, подвески и прочее. В этот момент его позвал другой покупатель, и ювелир оставил сестру без присмотра, будучи уверенным в том, что монахине можно доверять. Однако помощник сообщил ему, что увидел, как старушка взяла с прилавка какую-то мелочь и спрятала её в карман. Они отвели сестру Монику Джоан в подсобку, где она отдала им крошечную подвеску стоимостью около двух шиллингов. Ювелир сообщил, что забрал подвеску и сказал сестре, что в этот раз не будет вызывать полицию, но больше её в магазин не пустит.
Затем показания давал помощник ювелира. Он подтвердил всё вышесказанное и опознал сестру Монику Джоан. Он сказал, что с того дня в магазине её не видели, но она бродила по другим лавочкам в округе. Молодой человек заключил, что она, по-видимому, помнила о запрете, а значит, не страдала от старческого слабоумия или потери памяти.
Сестра Моника Джоан продолжала вязать, не выказывая ни малейшего интереса к происходящему вокруг. Сестра Джулианна, напротив, выглядела так, будто сейчас расплачется.
Вслед за этим вызвали торговцев – разношёрстную группу из семи мужчин и женщины. Один из них уверенно взошёл на свидетельскую кафедру и сообщил, что его зовут Килька Краб.
– Назовите ваше имя, пожалуйста.
– Ну, все меня кличут Килькой. Фамилия-то у меня Краб, так что оно само напрашивается, верно?
– Какое имя вам дали при рождении?
– Катберт.
Торговцы зашлись от смеха, но судья утихомирил их.
– Опишите ваш род занятий.
Килька уцепился большими пальцами за проймы своего яркого жилета и побарабанил указательными по груди.
– Я деловой человек, знаете. Управляю своей компанией. С четырнадцати лет, прерывался только на войну. Там я служил в торговом флоте. Жуткое дело – война. И воду я никогда не любил.
В нас попал снаряд, и сотни людей потонули. Так и слышу, как они зовут на помощь, бедняги. А ещё мы как-то…
– Мистер Краб, суд был бы счастлив услышать ваши воспоминания, но давайте всё же вернёмся к делу сестры Моники Джоан. Вы предприниматель, так?
– Да, сэр, торгую на рынке. У меня есть свой воробей, ну так я и работаю.
– Вы хотите сказать, что торгуете воробьями? – перебил его судья.
– Нет, милорд, это мы так зовём наши стойки на рынке.
– Понятно, – судья что-то записал. – Продолжайте.
– Я торгую всякими дамскими штучками, и эта монашка пришла ко мне, и не успел я моргнуть глазом, как она прихватила пару катков, упрятала их в карман и давай вожжать, да так споро, как дерьмо с палки валится. Я сам не мокрый деверь, но так всё и было. А потом я рассказал всё своей малой пичуге, так она объявила меня лжецом и пригрозила оттаскать за курощуп, ежели я ещё назову сестру Монику Джоан спиртовкой. Очень она её любит. Так я никому ничего и не сказал.
Задолго до окончания этой речи судья отложил ручку и перестал записывать.
– Кажется, нам нужен переводчик, – сказал он.
– Я помогу, милорд, – вмешался пристав. – Моя мать была из кокни, и я с детства говорю на этом рифмованном наречье. Мистер Краб засвидетельствовал, что видел, как сестра Моника Джоан взяла пару платков – «катки» и «платки» рифмуются – и бросилась бежать, или «вожжать», как он выразился, и притом очень быстро, как… ну, да впрочем, тут мне нет нужды продолжать, милорд, это уже непристойно, да вы и сами всё поняли.
– Начинаю понимать. Крайне образно. Но при чём здесь его деверь и какие-то птицы?
– «Я сам не мокрый деверь», милорд, это крайне распространённое выражение. Оно значит «Я сам не мог поверить». Мистер Краб не мог поверить увиденному.
– Я весьма обязан вашей образованности, пристав. Но на этом показания мистера Краба не закончились, а их надо зафиксировать.
Пристав выпрямился, преисполненный чувством собственной важности. Все взгляды были обращены к нему.
– Мистер Краб сказал, что сообщил супруге о случившемся. Для супруги у кокни есть несколько условных обозначений: «мокрая пичуга», «подпруга» или «умер с перепуга», например. А жена объявила его лжецом и пригрозилась оттаскать за чуб, или же «курощуп», если он ещё раз назовёт сестру Монику Джоан воровкой – или, как выразился мистер Краб, «спиртовкой».
– Теперь всё ясно. Благодарю, пристав.
Судья повернулся к Кильке.
– Этот перевод верен, мистер Краб?
– О да, да. Ад и скверна.
– Я так понимаю, что это значит… «всё верно»?
Явно довольный собой судья улыбнулся Кильке и сделал знак представителю обвинения продолжать.
– Когда это произошло?
– Ну где-то с год назад.
– И вы никому не говорили?
