— Ну да. Однако проблема пространства как проблема чисто философская мне и в самом деле не кажется тем предметом, которому человек должен отдавать годы своего труда. Слово «пространство» ничего для меня не значит и не стоит размышления, пока я не представлю себе реальное пространство, к примеру звездное. Изучать и измерять его, по-моему, вполне достойная задача.
Улыбаясь, Нарцисс прервал его:
— Ты, собственно, хочешь сказать, что ни во что не ставишь мышление, но ценишь его практическое приложение к видимому миру. Я могу ответить тебе: у нас более чем достаточно возможностей на практике применять наши мысли и есть желание делать это. Философ Нарцисс, например, сотни раз использовал результаты своего мышления и в отношении своего друга Златоуста, и в отношении каждого из своих монахов и делает это ежечасно. Но как ему что-то «применить», предварительно не изучив и не поупражнявшись в этом? Художник ведь тоже постоянно тренирует свой глаз и свою фантазию, и мы воздаем должное его умению, даже если оно заявит о себе только в немногих настоящих произведениях. Нельзя отвергать мышление как таковое, но одобрять его «применение»!.. Тут очевидное противоречие! Итак, позволь мне спокойно мыслить и суди о моем мышлении по его результатам, так же как я буду судить о твоем художественном мастерстве по его результатам. Ты сейчас неспокоен и раздражен, ибо между тобой и твоими произведениями еще есть препятствия. Устрани их, подыщи или устрой себе мастерскую и начинай творить! Тогда многие вопросы разрешатся сами собой.
Ни о чем другом Златоуст и не мечтал.
Он нашел помещение возле входа во двор, которое как раз пустовало и годилось для мастерской. Он заказал плотнику чертежный стол и другие приспособления, сделав предварительно точные чертежи. Он составил список, длинный список предметов, которые ему должны были доставлять из ближайших городов монастырские возницы. Он осмотрел у плотника и в лесу все запасы сваленного дерева, отобрал для себя много бревен и велел сложить их в огороде за мастерской для просушки, собственноручно соорудив над ними защитную крышу. Много надо было сделать и у кузнеца, сына которого, молодого мечтательного парня, он совершенно очаровал и привлек на свою сторону. Вместе с ним он по полдня простаивал у горна, у наковальни, у чана с водой для охлаждения и у точильного камня, изготавливая многочисленные кривые и прямые резцы, долота, сверла и скребки, необходимые для обработки дерева. Сын кузнеца Эрих, юноша лет двадцати, стал Златоусту другом, во всем помогал ему с горячим участием и любопытством. Златоуст пообещал научить его играть на лютне, о чем тот страстно мечтал, кроме того, он мог попробовать себя и в резьбе по дереву. Если временами в монастыре или у Нарцисса Златоуст ощущал себя бесполезным и бывал угнетен, то с Эрихом он отдыхал, тот же робко любил его и безмерно почитал. Нередко он просил его рассказать о мастере Никлаусе и о епископском городе; иногда Златоуст с удовольствием делал это, а затем удивлялся, что вот он сидит и, подобно старику, повествует о своих странствиях и о делах минувших дней, в то время как его жизнь по-настоящему еще только начинается.
Что он в последнее время сильно изменился и не по годам постарел, не замечал никто, они ведь раньше его не знали. Тяготы странничества и беспорядочной жизни уже давно изнурили его; потом его до глубины души потрясли чума с ее бесчисленными ужасами и под конец задержание у графа и та жуткая ночь в подвале, все это оставило свои следы: седые волосы в белокурой бороде, тонкие морщинки на лице, временами неважный сон и возникающую усталость в сердце, вялость чувства и угасание любопытства, ощущение унылого безразличия, удовлетворенности и пресыщенности. Готовясь к работе, беседуя с Эрихом, помогая кузнецу и плотнику, он оттаивал, оживал и молодел, все восхищались им и любили его, но в промежутках он нередко по полчаса и даже часами сидел усталый и мечтательно улыбался, отдаваясь апатии и равнодушию.
Его очень волновал вопрос, когда же он приступит к своей работе. Первое, за что он хотел взяться и тем отплатить монастырю за гостеприимство, не должно было оказаться случайным произведением, которое выставят где-нибудь любопытства ради, нет, подобно старым творениям, оно должно вписаться в облик и жизнь монастыря, стать его частью. Он бы с удовольствием сделал алтарь или церковную кафедру, но в том и другом не было надобности, их некуда было ставить. Зато он обнаружил нечто другое. В трапезной для священников была высокая ниша, где во время трапез всегда стоял молодой монах и читал предания святых. Ниша была без украшений. Златоуст решил украсить ход к кафедре чтеца и саму кафедру резной деревянной облицовкой с наполовину возвышающимися над ней фигурами и несколькими отдельно стоящими скульптурами. Своим замыслом он поделился с настоятелем, тот похвалил его и одобрил.
Когда наконец началась работа — уже выпал снег и миновали рождественские праздники, — жизнь Златоуста резко изменилась. Он снова исчез из монастыря, никто его больше не видел, он не поджидал в конце уроков стайку учеников, не бродил по лесу и не прогуливался по крытой галерее. Столовался он теперь у мельника, это был уже другой человек, не тот, к кому он бегал когда-то школьником. В мастерскую он не пускал никого, кроме своего помощника Эриха; но в иные дни и Эрих не слышал от него ни слова.
Для своего первого произведения, кафедры для чтеца, он после долгих раздумий набросал план: одна из двух частей, составлявших облицовку, должна была изображать мир, другая — Божественное слово. Нижняя часть, лестница, как бы выраставшая из крепкого дубового ствола и обвивавшая его, призвана была изображать творение, картины природы и простой жизни патриархов. На верхней части, на парапете, разместятся фигуры четырех евангелистов. Одному из евангелистов он хотел придать облик покойного настоятеля Даниила, другому — покойного отца Мартина, его преемника, а в фигуре Луки он хотел увековечить своего мастера Никлауса.
Он столкнулся с большими трудностями, такого он не ожидал. Они беспокоили его, но это было приятное беспокойство, он обхаживал свое творение с восхищением и отчаянием, как обхаживают неприступную женщину, он боролся с ним яростно и нежно, как рыбак борется с крупной щукой, всякое сопротивление было ему в назидание, обостряло его чувства. Он забывал обо всем остальном, забывал о монастыре, почти забывал о Нарциссе. Тот несколько раз заглядывал, но Златоуст не показал ему ничего, кроме рисунков.
Зато однажды Златоуст ошеломил его просьбой исповедоваться ему.
— До сих пор я не мог решиться на это, — признался он, — я казался себе слишком ничтожным, рядом с тобой я и без того чувствовал себя достаточно униженным. Теперь мне легче, у меня есть моя работа, я больше не пустое место. И раз уж я живу в монастыре, надо подчиняться его уставу.
Он чувствовал, что пришла пора, и не хотел больше ждать. А созерцательная жизнь первых недель, радость свидания со всем, воспоминания о молодости и рассказы, о которых просил его Эрих, помогли ему обозреть свою прошлую жизнь и внести в нее порядок и ясность.
Нарцисс принял его исповедь, избегая торжественности. Она длилась около двух часов. С застывшим лицом слушал настоятель рассказ о приключениях, страданиях и прегрешениях своего друга, порой задавал вопросы, ни разу не прервал и спокойно выслушал ту часть исповеди, в которой Златоуст признался, что утратил веру в Божественную справедливость и доброту. Его взволновали некоторые признания исповедовавшегося, он видел, какие потрясения и ужасы выпали на его долю, как близко бывал он порой к гибели. Затем он снова поневоле улыбался, тронутый нерастраченной детской невинностью друга, ибо у того вызывали беспокойство и раскаяние неблагочестивые мысли, казавшиеся ему безобидными в сравнении с его собственными сомнениями и бездонными глубинами его логики.
