— Почему с любопытством?
— Ну, это, пожалуй, глупость с моей стороны. Но я действительно жду ее с любопытством. Мне любопытна не загробная жизнь, Нарцисс, о ней я почти не думаю и, честно говоря, больше в нее не верю. Загробной жизни нет. Высохшее дерево умирает навсегда, замерзшая птица больше не оживает, как не оживает умерший человек. Какое-то время о нем будут помнить, когда его не станет, но это длится недолго. Нет, смерть любопытна мне только потому, что во мне до сих пор сохранилась вера или мечта, будто я нахожусь на пути к матери. Я надеюсь, что смерть станет таким же огромным счастьем, как счастье первой взаимной любви. Я не могу избавиться от мысли, что вместо смерти с косой явится моя мать и возьмет меня с собой в небытие и безгреховность.
В одно из своих последних посещений — Златоуст до этого несколько дней не говорил ни слова — Нарцисс снова нашел его бодрым и разговорчивым.
— Отец Антон полагает, что ты часто терпишь сильные боли. Как тебе удается с таким спокойствием выносить их? Мне кажется, ты сейчас обрел мир.
— Ты имеешь в виду мир с Богом? Нет, этого мира я не обрел. Я не хочу мира с ним. Он плохо устроил земную жизнь, хвалить ее не за что, да и Бог равнодушен к тому, восхваляю я его или нет. Плохо устроил он земную жизнь. Но с болью в своей груди я заключил мир, это верно. Раньше я плохо переносил боль, и, хотя иногда думал, что смерть дастся мне легко, это была ошибка. Когда дело приняло серьезный оборот, той ночью в тюрьме графа Генриха, тогда-то все и выяснилось: я просто не мог умереть, я был еще полон необузданной силы, им пришлось бы убивать каждую частицу моего тела дважды. Теперь же иное дело.
Беседа утомила его, голос стал слабее. Нарцисс попросил его поберечь себя.
— Нет, — сказал он, — я должен тебе рассказать. Раньше я стеснялся говорить. Ты посмеешься над этим. Когда я сел на своего коня и уехал отсюда, у меня была определенная цель. До меня дошел слух, что граф Генрих снова объявился в этих краях, а с ним и его возлюбленная, Агнес. Тебе, я думаю, это покажется пустяком, да и мне сейчас так кажется. Но тогда весть обожгла меня, и я думал об одной только Агнес; она была самой красивой женщиной, которую я знал и любил, я хотел снова увидеть ее, я хотел еще раз быть с ней счастливым. Я поехал и через неделю нашел ее. Тогда-то, в тот час, и произошла во мне перемена. Я значит, разыскал ее, она была все так же красива, я нашел не только ее, но и возможность показаться ей на глаза и поговорить с ней. И представь себе, Нарцисс: она и знать обо мне больше не хотела! Я был слишком стар для нее, недостаточно красив и весел, она ничего больше не ждала от меня. На этом, собственно, мое путешествие закончилось. Но я поехал дальше, мне не хотелось возвращаться к вам разочарованным и смешным, и, пока я так ехал, силы, молодость и благоразумие совсем оставили меня, потому-то я и свалился вместе с конем в овраг и в ручей, поломал ребра и долго лежал в воде. Тогда я впервые испытал настоящую боль. Еще во время падения я почувствовал, как что-то сломалось в моей груди, и это меня обрадовало, я с удовольствием услышал хруст и был этим доволен. Я лежал в ручье и видел, что должен умереть, но все было совсем не так, как тогда в тюрьме. Я не имел ничего против, смерть больше не пугала меня. Я чувствовал эту ужасную боль, которая с тех пор часто возвращалась, и при этом видел сон или видение, называй как хочешь. Я лежал с жгучей болью в груди, я сопротивлялся и кричал, но вдруг услышал смех — смех, который я слышал только в детстве. Это был голос моей матери, низкий женский голос, полный страсти и любви. Тогда я понял, что это она, что со мной была моя мать, она положила мою голову к себе на колени, разверзла мою грудь и глубоко погрузила пальцы между ребер, чтобы вынуть мое сердце. Когда я увидел и понял это, боль исчезла. И теперь, когда боль возвращается, это уже не боль, не враг; это пальцы матери, вынимающие мое сердце. Она старается изо всех сил. Порой она сжимает пальцы и стонет, как от сладострастия. Иногда смеется и шепчет нежные слова. Иногда она не со мной, а на небесах, и я вижу между облаков ее лицо, такое же большое, как облако, оно плывет и печально улыбается, и ее печальная улыбка высасывает из меня силы и вынимает из груди сердце.
Он снова и снова говорил о ней, о матери.
— И вот еще что, — сказал он в один из последних дней. — Однажды я забыл свою мать, но ты снова вызвал во мне ее образ. Тогда тоже было очень больно, будто звериные пасти вгрызались в мои внутренности. Тогда мы были отроками, славными мальчишками. Но уже тогда мать позвала меня, и я последовал за ней. Она повсюду. Она была цыганкой Лизой, прекрасной Мадонной мастера Никлауса, она была жизнью, любовью, сладострастием, но она же была страхом, голодом, инстинктом. Теперь она стала смертью и запустила пальцы мне в грудь.
— Не говори так много, милый, — попросил Нарцисс, — подожди до завтра.
Златоуст с улыбкой посмотрел ему в глаза, с этой новой улыбкой, которую он принес из своего странствия, которая была такой старческой и слабой и которая порой казалась немного слабоумной, а порой излучала доброту и мудрость.
— Милый, — прошептал он, — я не могу ждать до завтра. Мне надо проститься с тобой и на прощанье сказать все. Выслушай меня еще минуту. Я хотел рассказать тебе о своей матери и о том, что она держит мое сердце в своей руке. Много лет я втайне мечтал сделать скульптуру матери, это был самый святой из всех моих образов, я всегда носил в себе этот образ, полный любви и тайны. Еще недавно для меня была бы совершенно невыносима мысль о том, что я могу умереть, не сделав этой скульптуры; моя жизнь показалась бы мне бесполезной. А теперь видишь, как все удивительно с ней обернулось: не мои руки придают ей форму и вид, а она сама делает это со мной. Она берет мое сердце в свои руки, вынимает его из груди и опустошает меня, она соблазнила меня на смерть, и вот вместе со мной умирает и моя мечта, прекрасная скульптура, образ великой праматери Евы. Я еще вижу его, и, будь в моих руках сила, я бы воплотил его в материале. Но она не хочет этого, не хочет, чтобы я обнажил ее тайну. Она предпочитает мою смерть. Я умру с радостью, она сделает мою смерть легкой.
Слова эти ошеломили Нарцисса, чтобы расслышать их, ему пришлось наклониться к лицу друга. Некоторые он не совсем расслышал, некоторые расслышал, но смысл их остался ему непонятен.
Больной еще раз открыл глаза и долго всматривался в лицо друга. Глазами он попрощался с ним. Словно пытаясь горестно покачать головой, он прошептал:
— Но как же ты будешь умирать, Нарцисс, не имея матери? Без матери нельзя жить. Без матери нельзя умереть.
Что он потом бормотал, разобрать было невозможно. Два последних дня Нарцисс сидел у его постели, днем и ночью, и наблюдал за его угасанием. Последние слова Златоуста горели в его груди.
