Какая-то часть того, чем он жертвовал, возвращалась к нему опять, за рабский порядок и оседлость своей нынешней жизни он понемногу мстил известными любовными похождениями и потасовками со своими соперниками. Вся загнанная внутрь необузданность, вся сдерживаемая сила его находила в этих похождениях бурный выход. Он прослыл забиякой, которого побаивались. Идя на свидание с девушкой или возвращаясь с танцев, подвергнуться вдруг в темном переулке нападению, получить несколько ударов палкой, мгновенно развернуться и перейти от защиты к нападению, тяжело дыша, прижать к себе запыхавшегося противника, стукнуть его кулаком в подбородок, оттаскать за волосы или как следует придушить его — все это доставляло ему удовольствие и на время излечивало от мрачного настроения. Да и женщинам это нравилось.
Все это с избытком заполняло его дни, все это имело смысл до тех пор, пока продолжалась работа над апостолом Иоанном. Она растянулась надолго, и завершающая доводка лица и рук проходила в торжественной, терпеливой сосредоточенности. В маленьком дровяном сарае за помещением, в котором работали подмастерья, заканчивал он свой труд. Наступило утро, когда работа была завершена. Златоуст принес метлу, тщательно подмел сарай, кисточкой смахнул остатки древесной пыли с головы своего Иоанна и долго, час, а то и дольше, стоял перед ним, переполненный торжественным чувством редкостного, большого переживания, которое в его жизни может повториться еще один только раз, а может и совсем не повториться. Мужчина в день свадьбы или в день посвящения в рыцарское звание, женщина после рождения первенца могут испытывать подобное чувство, высокий обет, глубокую серьезность и одновременно тайный страх перед мгновением, когда и это возвышенное, неповторимое чувство будет пережито, пройдет, заняв свое место в ряду других, и его поглотит привычный ход вещей.
Он видел перед собой своего друга Нарцисса, наставника своей юности, который стоял, подняв лицо и как бы прислушиваясь к чему-то, в одеяниях любимого ученика Иисуса, с выражением покоя, преданности и благоговения, напоминавшим едва зарождающуюся улыбку. Этому прекрасному, благочестивому и одухотворенному лицу, этой стройной, как бы парящей фигуре, этим изящным, смиренно воздетым к небу рукам с длинными пальцами были ведомы боль и смерть, хотя они и были полны юности и внутренней музыки; но им были неведомы отчаяние, суета и непокорство. Душа, скрытая за этими благородными чертами, могла быть радостной или печальной, но она была просветленной и не знала разлада.
Златоуст стоял и созерцал свое творение. Вначале это созерцание было исполнено благоговения перед памятью о своей ранней юности и дружбе, но закончилось оно наплывом забот и тяжелых дум. Вот стоит его творение, и прекрасный ученик Иисуса останется таким навсегда, его нежное цветение никогда не кончится. А он сам, создавший это, должен теперь расстаться со своим творением, уже завтра оно будет принадлежать не ему, не будет ждать прикосновения его рук, не будет расти и расцветать под этими прикосновениями. Не будет больше ему прибежищем, утешением и смыслом жизни. Он остался с пустыми руками. И лучше всего было бы, так ему казалось, проститься сегодня не только с этим Иоанном, но и с мастером, с городом и с искусством. Здесь ему нечего было больше делать; в душе его уже не теснились образы, которые он мог бы воплотить. Тот желанный образ образов, фигура Матери человеческой, был и еще долго будет для него недосягаем. Что же, опять ему полировать фигурки ангелов и вырезать орнамент?
Он встряхнулся и пошел в мастерскую Никлауса. Тихонько войдя, он остался стоять у двери, пока мастер не заметил его и не окликнул:
— Ну, что там у тебя, Златоуст?
— Моя скульптура готова. Быть может, вы зайдете взглянуть на нее, прежде чем идти обедать?
— Зайду с удовольствием, прямо сейчас.
Они вместе прошли в сарай, оставив дверь открытой, чтобы было светлее. Никлаус уже давно не видел скульптуру, он не хотел мешать Златоусту работать. Теперь он, не говоря ни слова, внимательно рассматривал ее, его замкнутое лицо посветлело и стало красивым, Златоуст заметил, как радостно блеснули его строгие синие глаза.
— Хорошо, — сказал мастер. — Хорошо. Это твоя пробная работа на звание подмастерья, Златоуст, вот и пришел конец твоему учению. Я покажу ее людям нашего цеха и потребую, чтобы тебе выдали за нее свидетельство о получении звания мастера, ты его заслужил.
О цехе Златоуст был невысокого мнения, но он знал, сколько признания было в словах мастера, и радовался этому.
Медленно обойдя еще раз вокруг фигуры Иоанна, Никлаус со вздохом произнес:
— Эта скульптура исполнена смирения и чистоты, она серьезна, но полна счастья и покоя. Можно подумать, ее создал человек, в душе которого много света и радости.
Златоуст улыбнулся.
— Вы же знаете, я изобразил в этой фигуре не себя самого, а своего любимого друга. Он, а не я придал образу ясность и покой. Собственно, это ведь не я создал этот образ, а он вдохнул его в мою душу.
— Может, и так, — сказал Никлаус. — Рождение такого образа — всегда тайна. Я знаю себе цену, но должен сказать: многое из сделанного мной уступает твоему Иоанну, не по мастерству и тщательности отделки, а по правдивости. Ну, да ты и сам знаешь, такое творение неповторимо. Это тайна.
— Да, — сказал Златоуст, — когда скульптура была закончена, я взглянул на нее и подумал: ничего подобного тебе уже не сделать. Поэтому, мастер, мне кажется, что вскорости я снова отправлюсь странствовать.
Удивленно и негодующе Никлаус посмотрел на него, глаза его снова стали серьезными.
— Мы еще поговорим об этом. Для тебя работа только начинается, сейчас и впрямь не время думать об уходе. Но на сегодня ты свободен, а обедать приходи ко мне.
К обеду Златоуст явился причесанный и умытый, облаченный в воскресное платье. На этот раз он знал, как много значило и какой редкой милостью было приглашение к столу мастера. Когда он поднимался по лестнице, ведущей в уставленную скульптурами прихожую, сердце его отнюдь не было переполнено благоговением и робкой радостью, как в тот раз, когда он с бьющимся сердцем входил в эти прекрасные покои.
Лизбет тоже принарядилась и надела на шею ожерелье с драгоценными камнями, а за столом, кроме карпа и вина, его ожидал еще один сюрприз: мастер подарил ему кожаный кошелек, в котором лежали две золотые монеты — плата за только что законченную скульптуру.
На сей раз он не молчал во время беседы отца и дочери. Они обращались к нему, чокались с ним. Златоуст воспользовался моментом, чтобы как следует разглядеть красивую девушку с благородным и несколько высокомерным лицом, и глаза его не могли утаить, что она ему нравится. Она была с ним учтива, но его разочаровало, что она не краснела и не становилась приветливее. Он снова страстно желал заставить это неподвижное лицо заговорить, вынудить его раскрыть свою тайну.
Он поблагодарил за обед, некоторое время разглядывал скульптуры в прихожей, а потом в нерешительности до вечера бесцельно и праздно слонялся по городу. Вопреки ожиданию, мастер отнесся к нему с большим почтением. Почему же это не радовало его? Почему в оказанной ему чести было столь мало торжества?
