Вечером, ровно в восемь, мы встретились у входа в «Розовую розу». Увидев меня, Маша фыркнула в кулачок. Я глянул на свое отражение в зеркальной витрине: бандитка! пиратка! разбойница с большой дороги! Поправил парик, оскалил зубы.
– С макияжем ты явно переборщил… переборщила! – шепнула Маша, давясь от смеха.
– Но-но! Где почтение к старшим? – И я шлепнул ее по тугой круглой попке. – Смотри у меня! Тетя Инга поставит шалунью в угол!..
– Ладно, пошли, – Маша потянула меня за собой.
Мы купили входной билет, заняли свободный столик в углу, заказали по бокалу мартини, закурили.
На небольшой эстраде томно изгибались две певички-близняшки, инструментальный квартет тоже состоял из женщин: аккордеон, саксофон, синтезатор, ударные.
– Ты хотела мне сообщить что-то важное, – напомнил я Маше. – Давай выкладывай.
– Игорек… ты только, пожалуйста, не пугайся, – прошептала она. – И не сердись…
– Что случилось? – Я отставил недопитый бокал. – Неприятности на работе?
– Нет… это касается только нас с тобой… Я – беременна… Не сердись!
Мое сердце замерло, сжалось, словно ошпаренное кипятком, потом забилось сильнее, сильнее. Несколько секунд я не мог ничего сказать, только молча смотрел на нее, на свою ненаглядную, на ее родное, любимое, скуластое личико, на ее раскосые глаза, вдруг наполнившиеся слезами…
– Не сердись, – повторила она, чуть не плача.
– Боже мой, – прошептал я, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от счастья, – да за что же я должен сердиться, Маша?.. Я рад, я так рад…
– Правда? Нет – правда? – прошептала она, и слезы вдруг хлынули из ее глаз. – Мой родной, мой любимый… а я так боялась, что ты – рассердишься…
– Тише, тише, – сказал я, оглядываясь по сторонам, – на нас смотрят… Возьми себя в руки. Не забудь, что я – Инга… а никакой не Игорь…
– Да, конечно, я помню, – кивнула она, улыбаясь сквозь слезы, – я все помню… я знаю, что нам нельзя заводить ребенка… Но что же нам делать?!
– Все образуется, – и я сжал ее холодные пальчики в своих ладонях, – а сейчас предлагаю выпить за это… сама знаешь – за что.
Я заказал бутылку розового мартини, фисташек, сыру – и мы долго еще пировали, празднуя нашу тайную радость, наше будущее запретное счастье, от которого мы не собирались отказываться.
А потом мне захотелось в туалет. В этом заведении была, разумеется, только дамская комната, я смело переступил ее порог, зашел в кабинку и… забыл запереть за собой дверцу. Потерял бдительность, разомлел, расслабился от счастья… идиот!
Расставив ноги и задрав юбку, я стоя справлял малую нужду, когда незапертая дверца за моей спиной вдруг распахнулась.
– Пардон… – смущенно бормотнул сзади чей-то женский голос, но тут же этот голос злобно заверещал: – Да тут мужик! Эй, охрана! В сортире мужик!
Я мигом опустил юбку, повернулся и двинул орущую бабу кулаком в живот. Она мигом заткнулась, выпучила глаза, лицо ее побелело.
Протрезвевший, я быстро вышел из туалета. Передо мной стояла хмурая сотрудница охраны, бой-баба с резиновой дубинкой на поясе.
– В чем дело? – спросила она.
– Какая-то лахудра травки накурилась, мужики ей мерещатся, – буркнул я и быстро прошел в зал. Из-за углового столика на меня с тревогой смотрела Маша.
– Уходим немедленно, – сказал я ей, улыбаясь. – Ступай на улицу, быстро. Я расплачусь и догоню…
Маша метнулась к выходу. Я поманил пальцем официантку:
– Сколько с нас?
– Пятьсот двадцать.
Я бросил деньги на стол – «здесь шестьсот, сдачи не надо», – и пошел прочь. На пороге меня затормозила бой-баба, резиновую дубинку она сжимала в правой руке.
– А ну постой, – сказала она. – Надо кое в чем разобраться…
– Я спешу, – и я взялся за дверную ручку.
– А ты не спеши…
Я, не оборачиваясь, резко ударил ее локтем в горло. Бой-баба хрюкнула и встала на колени.
– Бежим! – крикнул я Маше – и мы помчались прочь темными переулками…
* * *
…Это было весной, а спустя несколько месяцев, в ночь перед Рождеством, у Маши отошли воды. Она позвонила мне: что делать?! Не скорую же вызывать! Даже дома, в ее-то коммунальной квартире, под бдительными взорами соседей, рожать было нельзя ни в коем случае.
– Сможешь подняться на свой чердак? – быстро спросил я.
– По… постараюсь…
– Поднимись и жди меня там. Я принесу все, что надо!
И я быстро пришел и принес все что надо, что было заранее приготовлено – и белье, и стерильные простыни, и большущий термос с горячей водой, и спирт, и хирургические ножницы, чтобы перерезать пуповину, и другие необходимые инструменты, которые, к счастью, не понадобились. Прихватил и пару стеариновых свечей – ведь на чердаке не было электричества, а слуховое окно забито досками. Обошлось – тьфу-тьфу-тьфу – без каких-либо осложнений, ребенок родился легко и быстро. Едва появившись на свет, он огласил чердак пронзительным криком, но вскоре замолк – словно специально, чтобы не привлекать своим криком внимания посторонних. Ах ты, умница. Это был замечательный мальчик – с золотистым пушком на макушке, с раскосыми, как у Маши, темными глазенками.
– Слава тебе, Господи, – прошептал я, хотя никогда, как мне казалось, не верил в Бога. – У нас все получилось…
– Рано радуешься, – дрожащим голосом отозвалась обессиленная Маша. Она лежала на простынях, на ворохе тряпья, и бережно закутывала в пеленки нашего сыночка. – Что мы дальше-то будем делать? Не сидеть же здесь вечно, на чердаке? Вот увидишь – нас найдут, арестуют, посадят в разные камеры, а ребенка отнимут…
– Мы отсюда уйдем, убежим, уедем, – горячо перебил я ее, – мы обязательно что-нибудь придумаем. Положись на меня! Твоя забота – кормить ребенка, беречь его… А уж я позабочусь обо всем остальном… Клянусь тебе!
Маша неуверенно покачала головой, но не стала спорить, все ее внимание было сосредоточено на ребеночке.
Меня же трясло от возбуждения. Чтобы хоть немного успокоиться, я достал сигарету, прикурил от огня свечи.
– Да ты что? Не кури рядом с ребенком! – прикрикнула Маша.
– Извини…
Я отошел от них к слуховому окну, отогнул одну доску, сдвинул ее чуть в сторону. Ничего, покурю здесь.
– Не застуди ребенка! – крикнула Маша.
– Ветра нет, и морозец совсем легкий, погода сказочная, – сказал я, вдыхая свежий воздух. – А вон и Рождественская звезда зажглась!
И впрямь – над домами, над городом, над всем миром сияла одинокая ослепительная звезда – не голубая, не розовая, ярко-белая…
ОСТРОВ ПОЭТОВ
Только, пожалуйста, не перебивайте, мне доктор запретил волноваться…
