– Что ж, спасибо, Славик, за откровенность… – Мне, конечно же, было очень горько слышать именно от него все эти злые слова. – Спасибо за правду. Но только это не вся правда.
– А что еще? Думаешь, я поверю в твой гуманизм, в твою доброту? Думаешь, я забыл, как ты легко бросил нас с мамой? – Ну, ты же знаешь, почему я был вынужден от вас уйти…
– Это всё отговорки! Ты сам ее провоцировал! А любил ты только себя! Только себя! И никого больше! И сейчас ты любуешься собой, своим благородством…
– Чего же ты так расшумелся, сынок? – пытался я его остудить. – Ну, плохой я отец и муж, ну ладно, но ты-то чего так уж сердишься? Ты свое дело сделал – отказался от своего ребенка, а я – решил его усыновить… и это уже не твоя забота… Разве не так?
– Да как ты не понимаешь, папа, что этим дурацким жестом ты оскорбляешь меня? – воскликнул в полном отчаянии Славик. – Ведь ты хочешь меня унизить, выставить на посмешище… Зачем?!
– Ах, вот ты о чем, – и мне стало вдруг очень грустно от сознания того, что мой сын так мелок, так прагматичен. – Тебя больше всего волнует, как это отразится на твоей карьере… на твоем имидже…
– А тебя это не волнует?
– Нет, меня это не волнует, – сказал я безжалостно. – Ничуть не волнует, уж извини. Ведь ты взрослый, здоровый, умный – и ты справишься с этим испытанием. Совесть твоя еще более закалится. Так закалялась сталь!
– Ты еще шутишь… – И сын тихо выругался мимо трубки. – Что ж… Я не дам тебе согласия на усыновление.
– Дашь, куда ты денешься, – сказал я без тени сомнения. – И Светлаша даст. Вы же умные. Зачем вам раздувать скандал из этой истории? Чтобы весь Кырск узнал – зачем? Твой белый и пушистый имидж тогда уж точно пострадает. А так мы по-тихому договоримся, я быстренько все оформлю – и дело в шляпе. Ты же еще и поможешь мне все ускорить. У тебя столько связей, сынок!
– Но ты не сможешь с этим справиться, папа! Господи… что ты за человек…
– Справлюсь, сынок. Без твоей помощи справлюсь. А не справлюсь – наше доброе, хоть и подлое, государство заберет у меня ребенка. Но тебе я его уж точно не отдам. Ни за что. Никогда.
– За что ты меня так не любишь, папа? – Голос его дрогнул.
– Я тебя люблю, но тебе моя любовь не нужна.
– А кому она нужна, твоя вшивая любовь?
– Валерику нужна. И о чем мы сейчас спорим, не понимаю…
ПОЛГОДА СПУСТЯ
Всё так и вышло, как я задумал. Сын со Светой дали согласие, чиновники тоже пошли мне навстречу (хотя поначалу и упирались, мурыжили долго и упорно, терзали проверками и придирками). Наконец бумага об усыновлении была зарегистрирована в загсе – и мой внук стал моим сыном.
Жить нам трудно, но мы справляемся. Одна добрая женщина, моя давняя бескорыстная подруга (о существовании которой до последнего времени не подозревали ни мой сын, ни Светлаша, вообще никто) заходит к нам иногда в мастерскую, где под антресолями я устроил детский уголок для Валерика. Он лежит там (или сидит) в своей кроватке, сладко спит или бодрствует, плачет или смеется, и таращит на нас свои бессмысленные раскосые карие глазенки, и улыбается во весь рот, высунув толстый язык, и забавно шевелит короткопалыми ручками. Эта добрая женщина (знать ее имя вам вовсе не обязательно) помогает мне по хозяйству, хотя я ее ни о чем не прошу, а если она вдруг когда-нибудь предложит мне как-либо узаконить наши с ней отношения, я, конечно, отвечу отказом. Потому что я вовсе не собираюсь искать для Валерика новую мать – ему хватит и одного меня. И добрая женщина это понимает, чувствует – ведь она же не только добрая, но и умная, и очень чуткая. Да и навряд ли бы ей захотелось связывать накрепко свою угасающую жизнь с двумя такими нелепыми, хотя и симпатичными уродами, как я и Валерик. По ее добрым серым глазам я вижу, что она и меня-то только жалеет и никогда не сможет полюбить моего дорогого, моего драгоценного мальчика.
Да, конечно, я всё понимаю, у меня нет иллюзий. Я понимаю, что вообще любая любовь – это наживка, на которую мы клюем и нас ловит природа (или судьба, или бог, или дьявол – что, впрочем, почти одно и то же, прости меня, господи). Но да пусть будет благословенна эта наживка и этот крючок, и эта ловушка, и весь этот сладкий обман. Без всего этого жизнь наша не имела бы никакого смысла.
ТРИ ГОДА СПУСТЯ
Добрая женщина умерла от сердечного приступа (кто бы мог подумать! – такая была спокойная, тихая, никогда не жаловалась на сердце), а мы с Валериком живы-здоровы, нам хоть бы что… Кто бы мог подумать… Так и живем вдвоем – старый да малый. И ведь как-то справляемся с жизнью!
Вот он вышагивает своими косолапыми ножками по полу моей (нашей!) мастерской, вот он ритмично прихлопывает под музыку короткопалыми ладошками (очень любит, когда я ставлю диски – хоть классику, хоть рок, хоть джаз, хоть попсу, Валерику всё по нраву), а вот он останавливается возле холста, над которым я снова колдую, пытаясь придать заурядному заоконному городскому пейзажу некое романтическое очарование, некий волшебный флер, избегая при этом явной условности и работая лишь цветом, сочетаниями красок, нечаянными всплесками, всполохами мазков…
– Па-па! Па-па! – произносит Валерик по слогам, восторженно разглядывая разноцветный калейдоскоп на палитре, переносимый на холст, и протягивает к рождающейся картине свои ручонки: – Дай! Дай! Дай!
Я давно заметил его любовь к краскам – и разрешаю ему пачкать листы ватмана и картона. В такие минуты Валерик стонет и пыхтит от счастья, высовывает язык и пускает слюни. Смотреть на него грустно и радостно, но лучше смотреть не на него, а на то, что он пытается изобразить – все эти цветовые пятна, весь этот яркий праздничный хаос, в котором угадывается скрытая гармония и соразмерность, и всё это мне, ей-богу, нравится, очень нравится, а ему, дурачку, нравится сам процесс живописания, и в эти всё более частые минуты совместного творчества мы, кажется, оба счастливы и почти ничего не боимся.
Иногда мне мерещится, что мы с Валериком так сроднились и сблизились, что успели даже повлиять друг на друга. Он заразил меня своим блаженным жизнерадостным слабоумием, и я с каждым днем все более впадаю в детство. А он – заразился от меня любовью к живописи, и от этого я привязался к нему еще больше.
Тут, казалось бы, пора ставить точку и завершать мой рассказ на оптимистической ноте. Но хэппи-энд бывает только в кино, впрочем даже в кино жанры различаются глубиной погружения в реальность. Там, где поверхностный и сентиментальный взгляд видит сладкую мелодраму, глаз более зоркий может разглядеть трагедию. А еще очень многое зависит от временных рамок. Так, обычно сказки (в том числе и сказки для взрослых) заканчиваются свадьбой, но в реальной-то жизни со свадьбы лишь начинается настоящая история.
Так и в нашей с Валериком жизни главные испытания ждали нас впереди.
ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Как-то осенью, в октябре, мне позвонили из Союза художников и сообщили тревожную весть о том, что художественные мастерские (в том числе и мою) в ближайшие дни собираются выставить на аукцион (согласно тому самому 131му закону, о котором я уже упоминал в этом рассказе). А я-то, старый дурак, совсем забыл и думать об этой опасности! Где же мы теперь будем жить с Валериком? И где мне теперь работать? И вообще – как быть дальше? Самое главное – меня душил страх предстоящей разлуки с Валериком… ведь если я стану бомжом, то его непременно отнимут у меня, отдадут в интернат для умственно неполноценных… А куда мне самому деваться? Тоже – в приют, только для престарелых? Или – просить пристанища у сына? Нет, только не это! В отчаянии я даже подумывал о том, чтобы найти способ, как нам вместе с Валериком уйти из жизни…
