Глава третья
Пришлось от многого отказаться. Ушла из общежития, перестала готовиться в полиграфический, еще кое-какие планы рассыпались в прах. Тогда мне казалось: ничего не надо, лишь бы Валера был рядом.
А точнее: лишь бы я – рядом с ним.
Если бы он в тот вечер не напился, не вышел в наряде голого короля… если бы я тогда не кинулась к нему, не прикрыла собой его наготу… если б я тогда этого не сделала… не было бы вообще ничего. И даже сейчас я не знаю – хорошо ли, плохо ли – то, что все именно так постыдно началось, и так страшно кончилось?..
Главное – не жалею.
Живу памятью. Годы идут, проходят, а я живу только воспоминаниями – и вижу его смеющееся лицо с тоскливыми глазами, его светлые кудри, слышу его неверный голос, дышу его пьяным запахом, помню под пальцами его кожу…
Жили просто, не договариваясь ни о чем, не обещая ничего друг другу. (Я-то, конечно, могла бы дать ему любое обещание… да он не просил… не нуждался). О женитьбе речи не заходило, я сама об этом не заикалась, боялась заикнуться. Каждое утро, проснувшись и глядя на его спящее лицо, я благодарила судьбу и молча молилась: пусть так продолжится хоть немного, не вечно, не долго, хоть сегодня и завтра, и еще чуть-чуть, ну, пожалуйста…
Любила любоваться любимым лицом любовника… просыпалась среди ночи – и смотрела, смотрела, жадно разглядывала – ведь когда он спал, его губы не кривились в ехидной усмешке, брови не были сердито изогнуты, лоб не был испещрен морщинами… спал он тихо, спокойно и… беззащитно – ну как ребенок. Часто откидывал одеяло, разбрасывался в постели. Беззащитный голый король.
Мне было с ним хорошо.
Понимаете? В том самом смысле… С каждой ночью я прирастала к нему все крепче, все неотрывнее и плотнее, я прорастала в него… а вечерами, приходя с работы, встречая его обращенное ко мне лицо, я не могла и не пыталась скрыть радости и желания. Прижималась к нему и что-то ему шептала, и бессмысленно плакала, и задыхалась в его снисходительных объятиях, и умирала, и умирала, и воскресала.
Он же относился ко мне намного проще, – и не скрывал этого.
Он любил комфорт – и я стала завершением его домашнего комфорта. Он был со мной очень ласков – как с собачкой или славным, но чужим ребенком.
Жил он в однокомнатной квартире. Много книг, пластинок. По столам и полкам разбросаны всякие безделушки, веера, букеты высушенных цветов, крашеных перьев, шкатулки, вульгарные фаянсовые статуэтки. В один из первых дней, заметив, с каким удивлением я разглядываю все это, он рассмеялся:
– Как у старой кокотки, правда?.. А вот, полюбуйся – швейцарские часы с боем. А вот – старинная бритва, экстра-класс, бельгийская сталь!.. других не признаю, только ей и бреюсь.
Небрежно сообщил о том, что книжка его, вероятно, «накрылась», не простят же ему хулиганское поведение в бармалаевских палатах. Так оно, кстати, и случилось. Книгу выкинули из издательских планов, с Валерой многие перестали даже здороваться, так как он якобы всех оскорбил, а Бармалаев при встрече кинул фразу: «Радуйся, что не подал на тебя в суд – за аморальное поведение в общественном месте…» Может, и пошутил, но лучше б не слышать подобных шуток.
– Вот такие дела, – посмеивался Валера. – Не вышло из меня нормального советского поэта. Шутка оказалась неуместной и глупой. И надо же было так нажраться… Люся, сознайся – это выглядело ужасно?.. ну, когда я там возник среди них… так сказать, неглиже – а?..
– Это было… – И я покраснела, а голос мой вдруг охрип, и я быстро обняла его за шею, и зашептала, спрятав лицо: – Это было здорово… видел бы ты их лица!.. А ты… ты… ты был так красив!
– И тебе не было за меня стыдно? – удивился он, отстраняясь и вглядываясь в мое лицо.
– Мне было… страшно, – сказала я.
Мой страх оставался со мной.
Я жила в постоянном ожидании – скоро все кончится.
А Валера – он был беспечен, небрежен и… нагло-горд. Ничем, казалось бы, не обоснованная гордость светилась в каждом его жесте, в каждой позе, улыбке, в каждом произнесенном слове, даже самом простом и нейтральном («да» – «нет») – сама интонация была бесконечно гордой, надменной.
Мне казалось, что он постоянно играет, часто меняя роли, но играет бескорыстно, ради удовольствия играть, ради радости одурачить.
Каждый день обязательно что-нибудь врал, придумывал, сочинял, – словно репетировал, проверяя на мне свою фантазию. Не любил ничего делать просто так – обязательно накручивал условия игры. Например, говорил:
– Представь, что в Кырске – чума! Карантин, костры на улицах, горы трупов… Предлагаю устроить маленький пир во время чумы. А? – И доставал из портфеля бутылку. – Пропади все пропадом, завтра, быть может, сгинем, а нынче будем веселиться! – Обнимал меня и декламировал: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья – бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог. Итак – хвала тебе, Чума! Нам не страшна могилы тьма, нас не смутит твое призванье! Бокалы пеним дружно мы, и Девы-Розы пьем дыханье – быть может – полное Чумы!..» А своих стихов – не читал никогда. Это единственное, в чем он был стыдлив и целомудрен (а может, опять же – горд). Я как-то его попросила – прочесть, а он просто сказал:
– Нет, – и все.
Мне это казалось немного странным, тем более, что во всем остальном он был не только не скромен, но даже слегка кокетлив. И потом, я ведь знала, что все поэты любят читать окружающим вслух свои стихи. Валера был исключением.
Он много пил.
Но, даже напиваясь, не казался пьяным. Наоборот, речь его становилась особенно четкой, изысканной, правда, немного усложненной. Заводил теоретические разговоры, актерствовал, «вещал» (его собственное определение). Степень его опьянения можно было угадать только по внезапным скандальным поступкам – ну, вроде того, со стриптизом у Бармалаева…
Зарабатывал Валера мало, особенно в тот наш медовый период, когда «все отвернулись» от него и «все двери были закрыты». Хотя, если уж точно, это он сам отвернулся и не пытался ломиться даже в открытые двери… Подрабатывал в вечерней школе преподаванием литературы (он ведь в свое время закончил филфак универа) – но этих денег не могло хватить на ежедневные выпивки. Я отдавала ему всю свою зарплату, и он, разумеется, брал. Оставляла минимум – на еду, на всякие мелочи. Вскоре пришлось и подрабатывать – я с радостью пошла на это, ради него. Даже домой брала оформительскую работу – плакаты, рекламные афиши, объявления для разных контор. А он бездельничал… два месяца совсем нигде не работал… Но я не сердилась. Наоборот – я испытывала наслаждение от сознания того, что он от меня зависит, что я его кормлю, даю ему деньги на вино. Эта его зависимость от меня… ах, как же это было сладко! Если честно и просто – я с радостью покупала его любовь… то есть мне казалось, что – покупаю… Да я бы с удовольствием купила и его самого, целиком, полностью…
