Приглядевшись, я нашла в Кузе признаки сходства с Валерой. Особенно – когда он снял форму и надел простую рубашку. Правда, мешала лысина и детская упругость розовых щек.
– …Я всегда страдал от своей внешности, – простодушно рассказывал Кузя, когда мы сели с ним есть окрошку, не дождавшись прихода Валеры. – Ребята во дворе и в школе дразнили меня Пончиком, Булочкой, Жиртрестом… и еще похуже. Ну, обидно, конечно. Особенно было обидно потом, когда старше стал… вы знаете, Люся, я даже хотел как-то раз повеситься! Честное слово! А Валера меня научил – ты, говорит, стань боксером, и бей всех подряд, пусть только вякнут. Вот я и стал заниматься спортом – бокс освоил, потом дзю-до, а в последние годы – каратэ…
– А что это? – спросила я.
– Как – что? Вы не слышали про каратэ? – удивился Кузя. – Хотите, я до потолка ногой достану?
– Хочу, – сказала я.
Он встал из-за столы, вздохнул, крикнул: «йа!» – и взвился вверх, чиркнув подошвой по потолку.
– С ума сойти, – сказала я восхищенно.
– Хотите – доску ладонью разрублю? – И он взял со стены доску, на которой я обычно разделывала овощи. – Хотите?
– Хочу.
– Йа! – И Кузя разрубил доску ладонью, словно это была не ладонь, а топор.
– С ума сойти… – повторила я.
– Что бы еще такое сделать?.. – И Кузя стал оглядываться вокруг, а потом подошел к окну. – Хотите, сделаю пальцем в окне дырку, а стекло даже не треснет?
– Нет, не надо, – испугалась я. – Я вам и так верю. Вы садитесь, садитесь… совсем забыли про свою окрошку!
– Вот видите, – сказал Кузя, возвращаясь за стол. – Вы убедились, чего я достиг в результате упорных ежедневных тренировок. Но это меня не спасло от посторонних насмешек. Я позорно облысел.
– Что ж тут позорного? – заметила я. – Мало ли среди замечательных людей – лысых?
– Не-ет, вы меня не утешайте, – и Кузя горько усмехнулся. – Я не просто лысый. Я румяный лысый мент – вот я кто. А это очень смешно.
– Да бросьте вы, –сказала я. – Это у вас от мнительности.
– Думаете, комплексую? Не-ет… Мне одна девушка прямо так и сказала: убери свои руки, плешивый мальчик, лучше купи себе парик и пудру – ты неприлично румян и лыс.
– Да не может быть! – воскликнула я. – Не могла она так сказать.
– Могла, – и Кузя вздохнул. – И даже мама нередко мне говорила: Кузя, Кузя, какой ты смешной!.. – И тут, вспомнив об умершей матери, он снова всхлипнул.
Я придвинула к нему свой стул, обняла его, прижала к себе его плешивую голову, прошептала: – Ну, Кузя, ну что ты, ну, успокойся…
Поздно вечером пришел Валера.
– Каким ветром? – удивился он, увидев Кузю. – Уж не случилось ли чего, дорогой мой братишка?
– Мама… мама умерла, – сказал Кузя, медленно поднимаясь со стула.
– Да?.. Наконец-то, – сказал Валера, бледнея и улыбаясь. – Скапустилась, старая пьянчужка… Давно пора.
– Да ты что?! – вскрикнула я.
А Кузя – молчал.
– Я так и знал… – наконец прошептал Кузя. – Я так и знал, что ты скажешь что-нибудь… что-нибудь такое…
– Как ты мог, Валера? – спросила я.
А он даже не посмотрел на меня.
– Ладно… пойду, умоюсь, – и Валера направился в ванную комнату. – Ужасная сегодня жара. Окрошка для меня осталась?.. или все умяли?
А я не могла отвечать… меня вдруг охватила такая тоска, такая тоска… словно это моя мать умерла, а ее оскорбляют.
(Моя мать умерла давным-давно, я даже ее лица не помню).
Валера вышел из ванной. Сел за стол. Налил себе полную тарелку. Стал жадно есть.
Кузя сидел напротив, молча смотрел на брата.
– Ну и как же она умерла, наша мамочка? – спросил, наконец, Валера. – При каких таких обстоятельствах? Не сомневаюсь – от белой горячки… ведь так?
– Не все ли равно? – сказал Кузя. – Главное – она умерла.
– Ах, тебе – все равно? – cаркастически сказал Валера. – Тебе, значит, все равно, что наша мать была пьяница? Тебя не волнует, что она содержала нас в интернате, а сама водила в дом мужиков и пропивала все до копейки?..
– Бедная мама, – прошептал Кузя.
– »Бедная мама»… Ты что, забыл?! – крикнул Валера, вскакивая и подходя к нему. – Забыл, как она валялась в своей блевотине, а мы стояли рядом, два щенка, плакали и просили: мамка, вставай, мамка!.. Ты это забыл?
– Я все помню, – сказал Кузя. – И я всегда ее очень жалел… А ты бросил – ее и меня – и уехал в этот Кырск. Ты нас бросил.
– Дурак! Разве мог я с ней оставаться? Мне было стыдно, что у меня – такая мать… вот я и сбежал! И потом – я хотел быть свободным. И не жалею ни о чем. А оплакивать горькую пьяницу, которая случайно – совершенно случайно! – была моей матерью, я не собираюсь. Слышишь, ты? И не распускай слюни, меня тошнит, я не могу видеть твою заплаканную физиономию!
Я вдруг со страхом подумала, что Кузя сейчас набросится на брата – ведь я знала его силу. Нет, Кузя сидел и молчал.
– Валера, послушай, – сказала я, осторожно трогая его за плечо, – ведь нельзя так – о матери… нельзя…
Он быстро взглянул на меня – я отшатнулась.
– Ах, о матери – нельзя?! – даже взвизгнул Валера. – Ах, мать – это святое слово! Ах, мать – это… это… это четыре буквы – и все! Фу! По-вашему, каждая женщина – святая? Ведь почти каждая – мать! Так, что ли? Так? Да вы что, в конце-то концов, за дурака меня принимаете? Развесили таблички: то нельзя, это нельзя, не курить, не сорить, не плевать, мать не ругать, женщину не трогать, животных не обижать, рыбу не глушить, родину любить, партии служить, детей не бить, вино не пить, голым не ходить… да пошли вы все – знаете, куда?! Кузя, ведь ты же мусор, мент, ты сотрудник милиции… может, арестуешь меня? Ну – где твои наручники? На, бери меня! Бери! У-у, суки… как вы мне все надоели… Оставьте, оставьте меня в покое!
Я со страхом смотрела на него – он был бледен, дрожал, трясся от ненависти.
А Кузя все так же молча сидел в кресле. Казалось, он был контужен – и ничего не слышал.
Глава пятая
Среди ночи я проснулась – Валеры рядом не было.
Кузя спал на полу, на матраце. Стонал во сне.
Я тихонько встала, вышла на кухню.
Валера стоял на коленях, возле окна, положив на подоконник руки и голову. Я подошла ближе, встала на колени рядом с ним, пригляделась – Валера спал. Лицо его было мокрым от недавних слез.
Никогда я так сильно не любила его, как в ту ночь.
Глава шестая
На другой день братья улетели в родной город, на похороны матери.
