Других стихов не было. Потому что все другие стихи вошли в его сборник. Понимаете – в его сборник вошли совсем другие стихи.
Те стихи, что вошли в его сборник… они, вероятно, очень идеологически выдержанные… и не субъективные… и, наверное, очень гражданственные, в правильном смысле этого слова… Но я их почему-то совсем не помню! Хотя, когда читала потом в книжке, они мне понравились куда больше, чем вот эти, выброшенные. А ведь не запомнила же! Почему?
И еще.
Почему он ни разу, ни в одном из своих стихотворений – ни в книжке, ни в тех стихах, что были выброшены… – почему он ни разу не упомянул обо мне?!
Глава пятнадцатая
Уже намечался день свадьбы – а я вдруг от всего отказалась.
Почему я решила от него уйти? – не могу объяснить.
Нет, не от дурацкой ревности к его стихам – мол, любит Поэзию больше, чем меня,и не от зависти – мол, ему повезло, мне нет, и не от сознания его духовного отступничества (тогда, в семьдесят пятом, мне подобные мысли были просто недоступны, да я и не понимала тогда вообще, что это значит: идти на компромисс… хотя, быть может, угадывала?).
Скорее всего, причина была проще и стыднее – я не могла простить ему его независимость, не могла смириться с его абсолютной непричастностью ко мне, к моим бедам и проблемам… с его незаинтересованностью во мне, если уж на то пошло. Да-да-да! Я была ему не интересна! Я казалась ему слишком простой и понятной, до прозрачности… Вот я и решила щелкнуть его по носу… и перестаралась.
Впрочем, возможно, все это – лишь поздние, нынешние мои домыслы, а тогда я и сама не осознавала подлинных мотивов своих поступков. Не могла ничего понять, объяснить… да и не пыталась.
Со мной творилось что-то странное. Одновременно с радостью за него, Валеру, за его успехи, – во мне нарастало глухое, непостижимое раздражение и желание: уйти, убежать, исчезнуть.
Сейчас, вспоминая и взвешивая, я тоже не знаю точных причин и мотивов, но смутно догадываюсь: вероятно, уже тогда во мне было предчувствие, что скоро все кончится, и кончится плохо!.. Быть может, я просто хотела бессознательно уклониться от участия в этом финале, и спасительный (подлый!) женский инстинкт гнал меня: прочь, прочь.
«В чем дело? – пыталась я одернуть саму себя. – Ты его любишь, он хочет жениться, все хорошо, ты жить без него не можешь, и он к тебе привык… это же очевидно… ведь так? ведь так?!.. ну, чего ты?.. ведь все прекрасно… ну, что еще за капризы?!..»
Быть может, я просто перетерпела? Не знаю…
Ждала, ждала, ждала, ждала… – и вот, наконец-то, – на! – получай долгожданное счастье! Глупая, радуйся, строй вполне уж реальные планы, обустраивай семейное гнездышко, думай о будущих детях, ликуй, не умри только от восторга… – а я, идиотка, собираю свои пожитки и объявляю ему об уходе.
(И если бы хоть уходила – к Другому!.. так нет же! Ведь знала, прекрасно знала, на что себя обрекаю: на отвратительное одиночество).
Валера долго не мог поверить в серьезность моих слов, – он смеялся, шутил, «подыгрывал», по-актерски прикидываясь страдающим брошенным мужем («О-о, жестокая!..»), заламывая руки в притворно-трагической и непритворно-тревожной тоске), но разве не знал он, что я-то… я! я!.. – ведь я никогда не играю – разве не знал?!) – и, наконец, когда все-таки поверил, то испугался, и не смог скрыть свой испуг.
Я чувствовала, что его пугает не столько мой уход, сколько беспричинность и даже абсурдность этого жеста.
А ведь он привык к тому, что для него – всегда все ясно.
И не желал отвыкать.
– Может, я тебя чем-то обидел? – растерянно спрашивал он. – Я тут все суечусь, бегаю, мелькаю… некогда отдышаться… может, в суете что-нибудь не то ляпнул? Ты скажи, объясни… а, Люся?
– Нет, нет, – говорила я, защелкивая замок чемодана. – Ты ни в чем не виноват.
– Тогда – почему? Неужели – не любишь?
– Люблю… кажется, еще люблю.
– Кажется?
– Ох, да люблю же, люблю. Не знаю сама – что случилось.
– Люся! Зачем же так сразу?
– Сама не могу понять… – и я пожала плечами. – Да ты не расстраивайся, пожалуйста… (Господи! – это я кому?.. это я ему?!.. это я ему говорю: не расстраивайся?!..)… не сердись на меня, Валерочка. Когда разберусь во всем, соображу – тогда обязательно приду и попробую тебе объяснить. А сейчас – не могу.
– Лю-у-уся… – вздохнул он, и прошептал с искренней горечью: – Зачем ты меня бросаешь? (И вот тут меня обожгло стыдливой радостью: а ведь это не он – я! я его бросаю!..) Люся, детка, зачем ты уходишь? Это нехорошо… У меня же нет никого, кроме тебя. Кузя не пишет, не заходит, не может меня простить… Мать – умерла. Ты уходишь… а у меня ведь больше и нет никого… Никого! Я так к тебе привязался… я на ниточке… она тонкая, эта ниточка, но привязана к моему сердцу… Пожалуйста – не уходи!
– Я не хотела тебя обижать – так уж вышло, – сказала я тихо. – И не подумай, ради бога, что мой уход – это месть за твои прошлые обиды. Просто – не могу иначе. И не могу объяснить.
«Или – боюсь», – подумала я.
Я пятилась к двери, улыбалась, смотрела на него, – и видела его почти страдающие, но все-таки не очень страдающие глаза, почти отчаянно, но все-таки не так уж и отчаянно искривленные губы, почти тоскливое, но все-таки не сильно тоскливое, не несчастное, не умирающее от горя, – а просто прекрасное его лицо… лицо полуголого короля… – и еще я заметила, как трепещут его губы, рождая, быть может, самое лучшее печально-ироническое стихотворение, недоступное моему пониманию…
Уверена – рифма пришла скорее, чем захлопнулась за мной дверь, – я это и тогда почувствовала, а сейчас я в этом не сомневаюсь.
Глава шестнадцатая
Я устала рассказывать.
Осталось совсем немного… я быстренько, наспех, вкратце.
На другой день после моего ухода, утром, едва я пришла на работу и взялась за кисти, – в мастерскую вбежала напарница:
– Тебя к телефону! Срочно!
Из трубки донесся голос Вики Повидловой:
– Люся! Это кошмар! Такое несчастье!.. Что ты наделала!
– А что случилось? – и я от внезапной слабости прислонилась к стене. – Что случилось? Ну? Ты откуда звонишь?
– От Валеры! Он повесился! Приезжай! Немедленно! Приезжай!
– Ка-ак?.. – вздохнула и задохнулась я, и тихо спросила: – Он что – умер?..
– Боюсь, что да… Я вызвала милицию, скорую… но, мне кажется, уже поздно…
Я бросила трубку. Побежала – не в ту сторону. Вернулась в мастерскую, скинула халат, надела свое пальто, пуховый платок, зачем-то присела на стул. «Если он уже умер, – подумала я, – то зачем спешить?.. – И вдруг во мне будто взорвалось: – Как это – умер?! Кто – умер? Валера?!..»
