– Роберто, что с тобой? Ты плакал во сне, а потом кричал. На каком-то славянском языке… может, на русском? – Я не знаю ни слова по-русски. – Может, вчера русский фильм смотрел по ящику? – Какой фильм? Разве у нас бывают русские фильмы? И разве русские еще снимают кино? И вообще – зачем ты меня разбудила? Завтра рано вставать, а теперь я ни за что не засну. – Заснешь, Роберто. Я тебя поцелую – и ты заснешь. Вот так. И вот так. И еще вот так. – Ну, хватит, Бьянка, хватит. О, мадонна, да хватит же! Лучше скажи, что я кричал? – Ты кричал: отец, отец! А потом не по-нашему… я ни слова не смогла разобрать. Ладно, спи. – Чао, Бьянка. – Чао, Роберто.
МЕМОРИАЛ
Только и слышу: зона Ру, зона Ру…
Что это? Гетто? Концлагерь? Резервация для последних русских в Сибири?..
А для меня это – мой персональный заповедник, мой личный мемориал. Все эти улочки, переулочки, закоулочки, деревянные двухэтажные здания с резными башенками и кружевными наличниками, набережная Енисея, бывший парк культуры и отдыха имени Горького, а теперь парк «Русский мир», бывшая духовная семинария, где нынче расположен китайский военный госпиталь, бывший архиерейский дом, где в годы моего детства была больница скорой помощи, а сейчас там не знаю что… Здесь, на улице Бограда, я когда-то родился, здесь, на этой же улице доживаю свой долгий унылый век. Парабола жизни замкнулась. Который сейчас год – не знаю. А знать не мешало бы.
Тут на каждом доме можно устанавливать мемориальную доску. Вот в этом двухэтажном особняке был детский садик, в который я когда-то ходил. А на этом вот перекрестке нас с мамой когда-то поздним вечером ограбили… то есть хотели ограбить. Мне тогда было лет шесть, не больше. Нас остановили трое парней, показали нож – но у нас ничего не было, ни денег, ни часов – ничего! – и грабители нас отпустили. Сказали: стойте тут, нищета, пока мы не отойдем вон до того угла. И мы стояли. А потом пошли домой. Маму долго потом трясло от пережитого страха, она заикалась, икала и плакала, а я – совсем, ну ни капельки не испугался, потому что… потому что… да потому что – я же был с мамой! И я был абсолютно уверен, что пока я с ней, со мной ничего никогда не может случиться. А вон с того перекрёстка, помню, я в первый раз уезжал в пионерский лагерь – после второго, кажется, класса… Нас рассадили в два автобуса и повезли за город… И мама бежала за автобусом и махала платочком, а я высунул руку из окна – и выхватил у нее этот платочек, и спрятал его в карман… А потом, уже в лагере, по вечерам, засыпая, я прижимал к губам мамин батистовый платочек и вдыхал сладкий мамин запах, это был запах духов «Красная Москва», и я плакал от невыносимой тоски и печали, и давал себе страшную клятву, что никогда-никогда не разлюблю мою маму…
А как я был счастлив, когда этот первый мой лагерный сезон завершился и я вернулся домой, к маме! Когда она обняла меня и расцеловала, я зажмурился от восторга – и сказал сам себе: запомни этот миг! И я его запомнил, и помню до сих пор. …Еще раньше, лет в пять, отдыхая на детсадовской даче, я во время «тихого» часа ухитрился, лежа на раскладушке, так согнуть и подтянуть кверху правую ногу, что смог запросто грызть ноготь на большом пальце ноги… На зависть всем пацанам! «Гуттаперчевый мальчик!» – кричали они. И тогда я тоже сказал сам себе горделиво: запомни этот миг. И ведь запомнил!
Позднее, поймав на удочку большого полосатого окуня, или выпив на спор поллитра водки на одном дыхании и без закуски, или отбив в ресторане чужую невесту, или написав замечательный рассказ, или увидев роскошный закат солнца со скалы Такмак, – я каждый раз говорил сам себе: запомни этот миг!
И сейчас, на пороге финала, мысленно обходя свой мемориал, свою заповедную зону, я вспоминаю прошлое и говорю себе: запомни эту жизнь. И я помню ее, эту жизнь. Она будет существовать, пока я ее помню.
И вы, мои дорогие и ненаглядные, все вы будете существовать лишь до тех пор, пока я буду про вас помнить. Так что, я вовсе не мумия, не живой труп и не паралитик – я сторож, я вечный бессменный сторож, я охраняю свой мемориал, свой дом, свою семью, своих близких. Я сторожу зону Ру и буду ее сторожить, даже если в ней, в этой зоне, никого не останется, кроме меня.
…Помню, как-то, давным-давно, летел в самолете – глубокой ночью – и все пассажиры в салоне спали, все, кроме меня… даже экипаж весь спал – мы летели на автопилоте… А когда я глянул в иллюминатор, то увидел внизу спящую землю… Все жители планеты спали, кроме меня! И Земля летела на автопилоте… И тогда, и всегда, и сейчас – я один не сплю в этом спящем мире, мире лунатиков…
СПЯЩИЙ КРАСАВЕЦ
ДЕТОЧКИ МОИ
…а сегодня приснилось, что я – китайский император. Рано утром, на рассвете, явился курьер с официальным оповещением. Наспех умывшись, побрившись и приодевшись, я отправился в большой красивый серый дом, похожий на дворец, что на площади Революции, где должна была состояться церемония коронации. Всё это происходило в Кырске, ведь отныне именно Кырск становился новой столицей Китайской империи. Это вполне логично, ибо китайскими учеными давно доказано, что именно в Кырске находится географический центр Евразии. Ну так вот, прихожу я в главное административное здание Кырска, поднимаюсь на третий этаж, где находится большой зал, в котором должна проходить церемония, прохожу по узким коридорам, через анфиладу пустых пыльных комнат и наконец, после долгих поисков, оказываюсь на пороге большого зала, из которого слышен гул голосов. Меня встречают, берут под руки и подводят к трону.
– Папа! Папочка! – слышу я детские голоса.
И вижу вокруг себя множество девочек и мальчиков – беленьких, черненьких, желтеньких – и все они радостно хлопают в ладоши и приветствуют меня криками: «Папочка! Папа! Папуля!»
Я в ужасе просыпаюсь…
А ведь я по натуре интернационалист. По мне все национальности хороши. То есть, я хотел сказать, женщины всех национальностей. Я их всех люблю, всех без исключения. Еще когда в медицинском институте учился, перепробовал в студенческом общежитии целый букет: и с татаркой спал, и с еврейкой, и с хакаской, и с тувинкой… а уж украинок у меня было – со счету сбился. И – что самое-то забавное – все они от меня понесли! А некоторые даже и родили, не стали аборт делать. И с тех пор я понял, что мое семя черезчур пробивное, пробойное, с одного раза цели достигает. И в дальнейшем я неоднократно убеждался: достаточно раз переспать – и бабенка подзалетает. В родном моем городе, если не соврать, подрастает сейчас не менее полусотни моих детишек, я их всех и не знаю даже, многих просто забыл… Да всех разве упомнишь!
После окончания института довелось поездить по стране, по империи нашей любимой, по всем республикам – и повсюду после моего визита начинали подрастать разномастные пацаны и девчонки, все похожие на меня, каждый по-своему. Одно время работал врачом на сухогрузе, в торговом флоте – и в каждом порту, в разных странах, на всех континентах – оставались брюхатые бабоньки, плачущие обо мне по ночам. А позднее – забрасывали меня открытками, письмами, детскими фотокарточками. У меня целая картотека собрана: рыжий Ганс, смуглый Хозе, белобрысая Мэри, черномазый Томми, узкоглазая Мэй Фань и много-много других, да и то ведь не все, – сколько бегает по белу свету еще не учтенных, мне не известных… Дети разных народов… Мои дети!
