– Но я требую объяснить…
– А я говорю – молчать! – И он приподнялся над столом словно коршун и вперился в меня своими обжигающе черными немигающими глазами. – Молчи и слушай. Твои поганые стишки и рассказики годятся только для подтирки… не спорь! Оттепель давно кончилась – и не вернется! Покричали – и хватит! Точка! Пора навести порядок в нашей советской культуре… Совсем распоясались, понимаешь. Хулиганье. Каждый болтает, что хочет. Трепачи. Развелось, понимаешь, поэтов всяких, художников. Барды, понимаешь, менестрели. Соловьи, понимаешь, разбойники. Формалисты, понимаешь, абстракционисты…
– Но позвольте! При чем тут… – заикнулся я еле слышно, чувствуя предобморочное головокружение.
– Слушай, гаденыш, – перебил он, и магнитные его зрачки вонзились в мою ослабевшую и размякшую душу. – Слушай внимательно, и молчи. С этого дня чтоб я тебя больше не видел и не слышал. Стишата свои поганые и рассказики мерзкие – забудь. Припухни! О книжке – и не мечтай. С главным редактором я завтра еще поговорю… Молчи!
И я молчал. Я смотрел на него не мигая, как кролик на удава. И каждое слово Начальника крепко впечатывалось в меня, вколачивалось в мое сознание раскаленными гвоздями.
– И чтобы с сегодняшнего дня – ни звука! – продолжал он громыхать. – Ни строчки! Ступай домой и не высовывайся! Пошел вон!
И я молча и покорно развернулся на ватных ногах, вышел из кабинета, прикрыл за собой дверь и направился, как было приказано, домой.
Дома я молча прошел мимо недоумевающей матери и юной жены с младенцем-сыном, лег, не раздеваясь, в свою постель – и вот лежу на этой кровати уже лет тридцать, не меньше, а может, и больше. Мама моя давно умерла, у сына седые виски, и жена моя тоже, конечно же, постарела.
А как она была тогда молода! Как пыталась меня растормошить, разбудить своими горячими ласками, горючими слезами. Не помогли ни ее причитания, ни материнские слезы, ни вопли тещи и прочая суета. Я оставался неподвижен и молчалив. Я все видел, слышал и понимал, я все чувствовал, и душа моя содрогалась от боли, от жалости, от сострадания к моим близким, – но моя робкая воля была намертво скована колдовским заклятием Начальника.
Чего только не пришлось мне испытать за эти годы! И гниющие пролежни, и застойная пневмония, и многомесячное лечение в психобольнице, врачи которой поставили мне диагноз: шизофрения, кататонический ступор… Чем только меня не пичкали! Мажептил, галоперидол, амитал-кофеиновые растормаживания, инсулино-шоковая терапия… И все без пользы, без малейшего эффекта. Так и стал я безнадежным психохроником, инвалидом аж первой группы, живым мертвецом.
Потом врачи махнули на меня рукой – и я вернулся домой, на свою кровать. Мать с женой, а потом жена с тещей ухаживали за мной, регулярно меняли белье, протирали меня камфорным спиртом, чтобы не было пролежней, кормили с ложки, подкладывали под меня утку. Памперсов для таких придурков, как я, в ту пору еще не было. И мой сын навещал меня почти ежедневно, рассказывал новости быстротекущей жизни. Но ведь я не мог поддержать беседу, не мог даже кивнуть… Общаться с покойником, согласитесь, не очень приятно. Тут и самая великая любовь не выдержит, даст трещину.
Однажды я заметил, как в соседней комнате моя жена обнималась с незнакомым мужчиной. Дверь была приоткрыта – и в узкую щель я все видел, все слышал, все понимал. Потом они плотно прикрыли дверь, но я слышал, слышал (или мне только казалось, что слышу) все, что там происходило, в той комнате, на старом продавленном скрипучем диване…
А потом, когда этот мужчина ушел, моя несчастная, но довольная, разрумянившаяся жена подошла ко мне, опустилась на колени перед моей кроватью и со слезами умоляла меня о прощении. Она плакала и целовала мои бледные худые руки, она обещала мне, что будет всегда-всегда рядом, и никогда-никогда меня не оставит, ну и так далее.
Если б она знала, бедняжка, что творилось в моей душе в эти минуты! Если б она догадывалась…
Прошло несколько лет, расцвела перестройка, и вот на закате советской власти жена успела выхлопотать для нас четырехкомнатную квартиру, ведь я по закону, как инвалид-психохроник, имел право на отдельную комнату. Мама так была рада за нас, что от радостного волнения умерла. И вот я лежу как барин, в своей комнате – и смотрю на экран телевизора, где произносятся смелые речи, народ без конца митингует, все спорят, шумят, сжигают партийные билеты, а потом вдруг скачут по сцене полуголые разлохмаченные юноши, поют и кричат, и гремят электрогитары, и белый дым клубится, и сверкают огни, и кричит публика. Славная жизнь наступила, веселая, вольная…
А вот на экране – большой круглый стол, за столом сидят важные люди и ведут серьезный разговор. Я особенно-то и не вслушиваюсь… Но вдруг до меня доносится знакомый гулкий бас – да это же голос того самого Начальника! Ну конечно же, это он! Только выглядит еще более респектабельно. Занимает теперь небось – ого-го! – высочайший какой-нибудь пост… Страшно даже представить. Камера наезжает на него – и вот уж Начальник красуется крупным планом, и жгучие черные его глаза смотрят на меня в упор, буравят мне душу.
– …в наши дни занимать позицию стороннего наблюдателя просто преступно! – говорит Начальник, не сводя с меня магнитного немигающего взгляда. – Мы так долго ждали перемен – и вот это время пришло! Ветер свободы дует в наши паруса! Судьба перестройки зависит от каждого из нас. Как сказал поэт: «Если ты гореть не будешь, если я гореть не буду – кто тогда развеет тьму?!.»
Неведомая сила заставляет меня приподняться на локтях. И вот я уже сижу в кровати, прислонившись к стене.
– Очнись, пробудись от многолетней спячки! – восклицает, обращаясь ко мне с экрана, Начальник, и страстный его призыв сотрясает мою душу. – Восстань, поэт! И виждь, и внемли, исполнись волею моей!..
И я – встаю, распрямляю плечи. Давнее многолетнее заклятие снято, наконец-то, с моей души. С трудом передвигая ноги, я подхожу к окну, распахиваю пыльные створки и жадно вдыхаю всей грудью сладкий апрельский воздух. Весна! Свобода!
Потом подхожу к зеркалу – и вижу бледного, мутноглазого, заросшего седой щетиной старика… И это – я?!.
Не в силах перенести это сладкое, горькое, запоздалое, оглушительное потрясение, я тут же теряю сознание, а когда прихожу в себя – спустя еще четверть века! – то узнаю от моих родных и близких, что все эти годы я находился в коме после инсульта, и каким-то чудом я все еще жив – и могу сказать им сейчас об этом… Но я молчу!
Я не спешу заговаривать с ними, не спешу возвращаться в нормальный мир. Почему, почему. Этот мир мне не нравится, вот почему. И я не хочу принимать участия в этой жизни, которая мне совсем не нравится. Уж я лучше останусь мумией, паралитиком, живым трупом, вечным сторожем в зоне Ру. Подожду, чем все это закончится…
АУ!
– Тебе не кажется, дорогая, что сегодня он выглядит лучше, чем обычно? – спрашивает доктор Цзянь Куй, застегивая брюки.
– Угу-у, – сыто мурлычет моя нестареющая жена, поднимаясь с пола. – Спящий красавец!
