Впрочем, думал я, выйдя в тот вечер из кинотеатра, сейчас жизнь настала совсем другая. Времена изменились, живи и радуйся. Говори, что хочешь. Читай, что хочешь. Смотри, что хочешь. Если хочешь, конечно. А если хочешь – будь счастлив. Ведь правда же? Правда же? Ну чего ты молчишь? Конечно, правда!
Но моя-то жизнь… но моя любовь… но мое-то счастье…
ЧУЧЕЛО ЛЮБВИ
Так весь день и прошел в полудреме, и когда, уже поздно вечером, вернулась моя жена, на телеэкране показывали сжигание чучела Зимы – зрелище зело забавное.
– А вот и мы, герои детских сказок! – сказала супруга, помахивая мне ладошкой. – Надеюсь, ты тут не скучал?
Она была пьяна. Она была похожа на чучело Зимы – такая же взъерошенная, разлохмаченная, с такими же вытаращенными безумными глазами.
…примерно так же выглядела она в тот день, когда впервые привела домой своего косоглазого доктора – целовалась с ним у меня на глазах, спала с ним на полу, в двух метрах от меня, хихикала как идиотка, произносила похабные слова…
Как такое можно забыть и простить? Как такое можно было стерпеть?
Как такое можно было допустить?!
…Ах, ну да – ты же был в коме… ты был в состоянии кататонического ступора… ты был в состоянии гипнотического транса… ты был па-ра-ли-зо-ван…
Но ведь ты был рядом – и ты все это видел! И сейчас ты видишь ее – и молчишь, и не скажешь ни слова!
– Чего уставился? – проворчала пьяная жена. – Не нравлюсь? Ах, недоволен, что я выпила? Так ведь праздник сегодня! Масленица! Проводы русской зимы! Даже мамочка моя на карусели каталась… так накаталась, баба-Яга, что ее потом скорая увезла… боюсь – загнется… А ты не катайся на карусели, старуха! Чего молчишь? Чего уставился? Или ты ревнуешь? Не имеешь права! Молчишь? Ну и молчи! Если б не ты, я давно бы отсюда уехала… И не в Китай, на хрена мне эта Поднебесная… И не в японскую зону… На Запад свалила бы, как многие – у нас здесь, в зоне Ру, ловить нечего… Вон сынок наш окончательно решил уехать в американскую зону… жена его там давно уж, теперь и он с Настей хочет… А я тут возле тебя сижу, как привязанная… дура!.. дура, конечно… долг свой супружеский выполняю… Если б не ты… ах, если б не ты! Если б не ты – я совсем по-другому бы жизнь прожила… Я бы ни за что не стала аборты делать – а ведь это ты меня, девчонку, дважды гонял на аборты! Чего смотришь, мудак? Забыл? Разве я говорю неправду? Чистая правда! Двое деточек… – И она всхлипнула. – Двое ангелочков… это ты их заставил убить… ты! А эти деточки были бы, может, получше, чем тот, что у нас сейчас – ни рыба, ни мясо… я знаю! Я в этом уверена! – Жена зарыдала. – Из одного убиенного деточки мог бы вырасти гениальный скрипач… я знаю! Я знаю! А вторая деточка… ангелочек!.. девочка моя неродившаяся… нежная, сладкая!.. Из нее бы выросла чемпионка мира по фигурному катанию… как Ирина Роднина! И не смейся, гад! Не смей, гад, смеяться над моим горем! Развалился тут, лежит… вонючка, гнида, тварь… Чтоб ты сдох скорей! Кощей бессмертный! Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох!
ЗАМРИ-ОТОМРИ
МИЛКА МОЯ
…в эту майскую ночь мне приснилась Милка – старая гнедая кобыла, жившая при нашей психобольнице еще в ту пору, когда я только начал работать врачом-психиатром… Сонно жующая сено, смешанное с комбикормом, она дремлет стоя на задворках больничного двора. «Милка моя, – говорю я, поглаживая крутую холку, мягко расправляя спутавшуюся гриву, – лошадка ты моя славная…» Она добродушно ржет, скалит желтые зубы, косит карим огромным глазом.
В этом сне я зачем-то привел ее к себе домой, в однокомнатную квартиру на третьем этаже «хрущёвской» пятиэтажки, и мы стали с ней жить вдвоем. Кормил я ее неплохо, давал и ячмень, и овес, и морковку добавлял, и поил трижды в день вволю, и соли не забывал подсыпать. Собирал для нее с газонов в целлофановый мешок свежескошенную душистую сочную траву. Аккуратно расчесывал большим гребнем черный хвост и гриву, так же тщательно чистил щеткой ее гнедой корпус, пока темно-коричневая короткая шерсть не начинала блестеть и лосниться. А потом я вывел ее на балкон, то есть целиком она выйти, конечно же, не могла, а лишь полкорпуса высунула наружу, и я стоял рядом, опершись на перила, и поглаживал ее трепетную морду, и ласково теребил ее гриву. Милка спокойно смотрела с балкона – сверху вниз – на город, на людей, на машины, на кроны деревьев, на далекие синие горы, на огромный бескрайний мир – и я видел в ее лошадином взгляде полное равнодушие. Этот шумный мир ее не интересовал. Она устала от этой жизни. И ко мне она относилась спокойно – с тихой вежливой благодарностью, но без проявлений особой любви и привязанности.
А ночью я вывел ее на прогулку, во двор, а потом и на улицу, где в этот час не было ни прохожих, ни машин. Мы неспешно шли с ней рядом, и по легкой дрожи, пробегавшей по ее крупу, я мог угадать, что истомившаяся кобыла готова ускорить шаг. «Ах, Милка моя, – прошептал я, обнимая ее теплую голову, целуя ее в гуттаперчевые сухие губы. – Ну, держись!»
И вскочил на нее верхом, и крепко вцепился пальцами в гриву, и ударил пятками в теплые и тугие бока – и закричал: «Н-но!.. Милка, пошла!»
И она понеслась – и не рысью, а стремительным галопом – легко и свободно, как в молодости, как в юности, как в детстве, как в сладком деревенском сне…
ВНУЧКА
– Деда, привет, это я, Настя. Папа на работе, прабабушка умерла в больнице, а бабушка ушла в школу – сегодня там родительское собрание. Она попросила, чтобы я с тобой посидела. А я скоро пойду в первый класс! Как жалко, что ты молчишь, я бы с тобой посоветовалась – что мне лучше надеть первого сентября… Я вся на нервах, деда! Мама с бабушкой хотят, чтобы я надела школьную китайскую форму, как у всех, а мне хочется черный бархатный сарафанчик с серебряной пряжечкой и розовую кофточку с перламутровыми пуговками… И синие туфельки! Как ты думаешь? Ну да, ты же не разговариваешь… А смотришь так, будто все понимаешь.
А ты, деда, не притворяешься? Я бы никому-никому не сказала, это был бы наш с тобой секрет! Ну, не хочешь – не надо. А папа собирается скоро уезжать в американскую зону, к маме… Насовсем! Ты представляешь? Он хочет сначала один уехать, а потом, когда устроится – и меня заберет с бабушкой… Нет, ты представляешь? Я вся на нервах! Я совсем не хочу уезжать! А тебя они не хотят забирать с собой… Ты представляешь? Хотят тебя здесь оставить этим китайцам… А мне это очень не нравится, потому что я не хочу жить без тебя! Как – почему? Да потому, что ты мой самый любимый дедушка, вот почему. Ты немой, но ты мой! И мне совсем не противно, что ты немножко плохо пахнешь, я бы тебя протирала вкусным одеколончиком, и ты бы пахнул ну как цветочек, честное слово… Ах, дедуля… Мне бы очень хотелось, чтобы ты поскорее выздоровел – и мы бы с тобой дружили, и разговаривали бы, и вместе играли бы, и делились бы разными секретами… Ты не хочешь? Мне кажется, что ты хочешь мне что-то сказать… Ведь правда же? Правда? Ах, деда, я вся на нервах… Сейчас я тебе открою страшную тайну, но ты никому-никому, даже если вдруг сможешь заговорить… Вот эта страшная тайна – когда я вырасту, я выйду замуж за Вадика из нашего двора, он тоже первого сентября пойдет в школу, и мы с ним вчера поклялись в вечной любви, мы поклялись на крови! Да! Вот, посмотри – мой пальчик – а на пальчике ранка – это я вчера ножиком расковыряла – и кровью расписалась на бумажке, и Вадик тоже свой пальчик расковырял и тоже расписался – и мы поклялись, что будем любить друг друга до гроба, а если кто предаст, нарушит эту клятву, тот будет проклят на веки вечные! Я вся на нервах, деда! Ты улыбаешься? Значит, ты понял, что я сказала? Скажи – ты все понял? Если «да», то моргни – и я буду знать… Ага!!! Ты моргнул – значит, ты все слышишь и понимаешь! Обманщик! Притворщик! Но, деда – тс-с-с – я никому не скажу… Ни-ко-му! Ни-ког-да! Ни за что! Тс-с-с!
