– Кто из вас без греха,
Бросьте камень в меня, в Магдалину…
Я бедна и тиха,
Я уйду за Исусом в долину.
В ту долину, где Он
Мою душу от грязи очистит…
– Постой, погоди, – перебил я ее. – Это что за стихи? Твои, что ли?
– Мои… – пролепетала Ольга. – Хотите еще послушать?
– Нет уж, уволь! – И я замотал головой. – Слушать стихи в борделе – для меня это черезчур изысканно… Оля, Оля… Да ты просто уникум!
– И вовсе не уникум, – тихо возразила она, из чего следовало, что слово это ей вполне понятно. – У нас тут многие девушки стихи сочиняют… От тоски-с.
– »От тоски-с»? Великолепно! А вы не думали свой альманах выпускать? Так и назвали бы – »Енисейская Магдалина»… А?
– Вы опять смеетесь… – Она прерывисто вздохнула. – Ну, хорошо, я не буду больше, – она повернулась от окна, подошла к постели, присела на нее, откинула покрывало. – Я готова, сударь…
– А вот я не готов, сударыня. Мне расхотелось. Ты своими стихами всю охоту отбила… – И я стал торопливо одеваться. – Уж извини, голубушка. Деньги я заплачу, не волнуйся.
– А вам далеко идти?
– До Почтамтского переулка, там рядом со станцией гостиница… Да ты не волнуйся. Дойду.
– Отдохнули бы у меня, – жалостливо предложила поэтесса. – Кровать широкая, я бы вас не тревожила… А как станет светать – и пошли бы. У нас по ночам-то по городу ходить опасно. Шалят.
– Кто – шалит?
– Да всякие. Из бродяг, из ссыльных… да и свои есть, такие разбойники!
– А у меня револьвер при себе имеется, – и я вытащил из внутреннего кармана пальто револьвер.
– Господи, страх-то какой! Спрячьте, спрячьте скорее, даже смотреть боюсь.
– Ладно, Олинька, я пойду. Удачи тебе и мужа хорошего…
– Опять вы смеетесь, сударь!
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ПИЛАТА
Заблудиться в этом городе трудно, даже ночью. Так он четко и аккуратно спланирован, улицы – как по линейке. Знай себе поворачивай направо с Садовой да прямо шагай по Воскресенской, чтоб луна светила в правый глаз, пока не дойдешь до Почтамтского переулка…
А ножки-то, ножки-то заплетаются, господин доктор. Если глянуть со стороны – сразу видно, что пьяный барин идет… Пьяный, пьяный землепроходец! Пржевальский! Миклухо-Маклай! Семенов-Тяньшанский! Кому ты морочишь голову? Кому нужен твой великий поход, твой великий подвиг? Ну, добьешься самоуважения, почувствуешь себя настоящим мужчиной, расскажешь людям правду о каторжном острове… А им это надо? Тебя об этом просили? От тебя – писателя! – ждут совсем других путешествий – не в дальние страны, а в тайные глубины души человеческой. От тебя ждут большой, великой книги, ГЛАВНОЙ КНИГИ, которую ты не в силах написать… кишка тонка! А ведь для того, чтобы эту книгу сочинить, не нужно никуда ехать, можно даже не выходить из дома! Для того, чтобы понять этот мир, достаточно выглянуть в окно… а для того, чтобы постичь душу человека, достаточно посмотреть в зеркало… разве не так? Путешествие в глубь себя куда важнее любого кругосветного путешествия. Почему ж ты томишься и изнываешь от сознания своего бессилия? Чего тебе не хватает? Есть и зоркость глаза, как у хорошего охотника, и слух как у музыканта, и нюх как у зверя, и острое чувство слова… так почему же твоего дыхания хватает лишь на рассказ или повесть, да на рыхлую пьесу?.. Наверное, не хватает веры – и не только веры в бога, но и веры в человека, веры в самого себя…
Все вокруг мне кажется хрупким, непрочным, тленным… но разве не так оно есть и на самом деле?
Мир вокруг меня – это калейдоскоп разноцветных осколков, он изначально лишен цельности и единства, в этом мозаичном, осколочном мире нет цементирующей идеи, опять же – нет цели… нет веры… да и надежды – нет…
Вот почему я никогда не смогу написать настоящий, большой роман, – а ведь именно с этой целью я и отправился в путешествие… Да-да-да! Уж самому-то себе признайся, что именно эту мечту ты втайне лелеял, когда собирался на Сахалин. Ты надеялся – в глубине души, скрывая это от всех и даже от самого себя – ты очень надеялся, что суровое путешествие поможет тебе написать роман… настоящий, большой, великий роман, который мог бы стать оправданием всей твоей жизни. И в романе этом вовсе не обязательно было бы писать про Сахалин, про каторгу – но весь твой новый опыт, конечно же, отразился бы в нем, в романе.
И только сейчас, шагая по ночному Красноярску, я осознал неосуществимость этой пустой надежды… Для романиста я слишком изыскан и утончен и недостаточно дерзок и самоуверен. У меня слишком фасеточное, мозаичное, как у насекомых, зрение… слишком короткое дыхание… Мне не вырваться из фатального круга, не прыгнуть выше головы, не обмануть судьбу.
И еще – не забудьте, доктор, про свои бациллы. Уж они не дадут вам особенно разгуляться. Впрочем, если с чисто медицинской точки зрения посмотреть, то вообще все мое путешествие – плохо закамуфлированное и тщательно спланированное самоубийство…
А ну, сознавайся – зачем ты все это затеял?!..
…А помнишь, как ты хотел написать рассказ про Понтия Пилата? Хотел, да потом передумал – испугался поповского гнева… «Евангелие от Пилата» – так назывался тот ненаписанный рассказ.
Завершиться он должен был подробным описанием того, как по приказу Пилата тело Христа похищают ночью из каменного гроба и хоронят в тайном месте, а потом распускают слух, что Христос – воскрес. Пусть, мол, тешатся иудеи своей новой верой. «Ибо без веры человек одинок и несчастлив, а значит, и меньше поддается управлению», – этой фразой должно было заканчиваться «Евангелие от Пилата».
– ОЛЯ, ЭТО Я…
– Где же вы пропадали, сударь? – встретила меня встревоженная хозяйка гостиницы.
Встретила, как родного. Стояла на пороге с керосиновой лампой в руке, в накинутой на плечи шали, из-под которой была видна ночная рубашка.
– Что же вы бродите один по городу? – бормотала она, провожая меня до двери моего номера. – Больной, да еще выпивши… Где же те господа, с кем вы пили? Почему они вас бросили?
– Это я их бросил. Да не волнуйтесь вы за меня, все в порядке.
– Как же – в порядке! У вас жар, вы вспотели… Может, чаю горячего принести?
– Это можно, – кивнул я. – И теплой воды – я хочу перед сном умыться.
Она вышла, вскоре вернулась с теплой водой. Ушла. Я умылся, надел чистую сорочку. Хозяйка снова вернулась со стаканом чая в подстаканнике и тарелкой, на которой лежало печенье и колотый сахар.
– Ну, я пойду, – тихо сказала Ольга. – Больше вам ничего не нужно?
– Нет, спасибо. Спокойной ночи, милая.
Оставшись один, я выпил свой чай, погасил лампу и забрался в холодную постель. Неплохо бы хоть немного поспать, завтра вставать рано. Интересно, как там мои поручики? Я представил их, пьяненьких – одного в мохнатой папахе, другого с аксельбантом… вот они приветливо машут мне руками и зазывают поддержать застолье… и я покорно присаживаюсь рядом с ними, и наливаю водки, и с отвращением пью… и погружаюсь в густой болотный туман…
