* * *
К понедельнику известия из Германии так и не поступили. На следующий день была назначена важная встреча с Лейпером, но Бонхёффер думал только о долгожданном письме.
...
Я хочу знать, как там подвигается работа, все ли хорошо или я нужен им. Я хочу получить оттуда хоть какой-то знак, прежде чем состоится завтрашняя решающая встреча. Возможно, то, что письмо не пришло – тоже хорошо.
Международная ситуация также занимала его мысли.
...
Тревожные известия из Китая. Успею ли я вернуться домой, если начнется всерьез? Весь день провел в библиотеке. Писал лекции на английском. Большие проблемы с языком. Меня уверяют, что я хорошо говорю по-английски, но мне мои знания кажутся совершенно неадекватными. Сколько лет, сколько десятилетий ушло на изучение немецкого, и все равно я его не знаю! А английский мне не выучить никогда. Вот и еще одна причина вернуться домой. Без языка человек потерян419.
Никогда он еще не чувствовал себя таким одиноким и никогда не чувствовал себя до такой степени немцем. Стоял жаркий июнь, Бонхёффер был в Нью-Йорке совсем один. Пол Леманн находился в Чикаго. В тот вечер, пробившись весь день с английским языком, Дитрих поехал на метро до Таймс-сквер. Час он смотрел кинохронику а затем вновь сел на метро, потом прошел по Бродвею до «Юниона», в парадном подъезде свернул налево и поднялся в свои просторные апартаменты. Он сделал запись в дневнике, потом читал Писание и молился, но так и не смог преодолеть разлада с самим собой и тоски по оставшимся в Германии братьям. Разница во времени стала дополнительным источником огорчения: «Меня угнетает несовпадение часов. Это препятствует совместной молитве. И так каждый вечер. Но: «Славим Тебя, Боже, славим, ибо близко имя Твое»420 (Пс 74:2).
Утром 20 июня пришло долгожданное письмо от родителей, но от братьев по-прежнему не поступало вестей. На тот день была назначена важная встреча с Генри Лейпером. Они встретились в Национальном клубе искусств в Грамерси-парке. В дневнике Бонхёффер записал: «Решение принято. Я отказался. Они были явно разочарованы и огорчены. Для меня это, вероятно, означает больше, чем я способен разглядеть сейчас, – а что именно, один Господь знает»421.
Годы спустя Лейпер вспоминал тот ланч под знаменитым кафельным потолком эксклюзивного клуба. Если Бонхёффер ожидал этой встречи со страхом, то Лейпер – с радостным предвкушением: он хотел обсудилть планы совместной работы. «К моему изумлению и прискорбию, – повествует Лейпер, – гость мой заявил, что только что получил срочную весть от своих коллег в Германии и его призывают для выполнения важной миссии, которая по силам только ему одному». Какую именно миссию Бонхёффер имел в виду, мы не знаем. Возможно, в письме родителей имелось закодированное сообщение о заговоре, что-то, показавшееся ему срочным и таким образом определившее траекторию его жизни. В любом случае Бонхёффер считал главным для себя повиноваться Богу и был уверен, что Его воле соответствует скорейшее возвращение в Германию, последствия же такого решения всецело предавались в руки Божии. «Я не требовал от него подробных объяснений насчет этой миссии, – продолжает Лейпер. – По его манере держаться и напряженности было ясно, что он не считал для себя возможным отказаться»422.
Бонхёффер со своей стороны оставил запись об этой встрече в дневнике. Он размышлял о своем решении, пытаясь разгадать мучавшую его тайну.
...
Поразительно, до какой степени я никогда не могу вполне разобраться в мотивах любого своего решения. Это признак неуверенности, внутренней нечестности или же знак того, что нас ведут, хотя мы этого не знаем? Или же и того, и другого?… Сегодняшнее чтение до ужаса жестко говорит о неподкупном Божьем суде. Господь видит, сколько личных переживаний, сколько тревоги присутствует в сегодняшнем моем решении, хотя бы внешне оно и казалось отважным. Доводы в пользу такого выбора – и те, что приводишь другим, и те, что приводишь себе самому, – явно недостаточны. В конечном счете мы действуем на уровне, который от нас скрыт, и остается лишь просить Бога судить нас и простить… На исходе дня я могу лишь просить Бога милосердно судить о том, что было сегодня, и обо всех принятых сегодня решениях. Теперь все в Его руках423.
Так он вновь обрел мир. На следующий день грянула жара. Утром Бонхёффер еще продержался, а днем прошел через Центральный парк и искал убежища в прохладных мраморных залах музея Метрополитен. Прохладный глоток старой европейской культуры оживил его. В особенности запали в душу «Вид Толедо» Эль Греко и «Голова Христа» Ганса Мемминга.
Он провел вечер с друзьями-немцами Беверсами, и эта встреча тоже облегчила тоску и ностальгию. Бевер, специалист по Ветхому Завету, знакомый Бонхёфферу по прежней учебе в «Юнионе», только что опубликовал книгу о пророке Михее. «Было так отрадно вновь говорить и думать по-немецки, – записывал Бонхёффер. – Никогда еще я не чувствовал с такой силой, как здесь, в Нью-Йорке, сопротивление, которое английский язык оказывает моим мыслям. На этом языке я всегда недоволен собой»424.
В тот вечер мысли Бонхёффера обратились к будущему.
...
Разумеется, я все еще сомневаюсь по поводу принятого решения. Кто-нибудь мог бы привести мне контрдоводы: прежде всего я здесь (и возникшее недоразумение само, быть может, знак); мне говорят, что известие о моем приезде казалось ответом на молитвы, что мне были так рады, что никто не в силах понять моего отказа, он нарушает уже сложившиеся планы, из дому я новостей не получаю, так что, вероятно, все там идет хорошо и без меня. Или мне могут задать вопрос, не сказалась ли исключительно тоска по Германии и по тамошней работе? В самом ли деле непостижимая, никогда прежде не настигшая меня ностальгия – знак свыше, чтобы способствовать моему отказу? И не безответственно ли по отношению ко многим попросту сказать «нет» своему будущему и планам стольких людей? Пожалею ли я об этом? Не думаю… Чтение опять очень суровое: «И сядет переплавлять и очищать серебро» (Мал 3:3). И это необходимо. Я не знаю, где я и что я, но Он знает, и в итоге все дела и поступки станут чисты и ясны»425.
Назавтра, двадцать второго, он получил приглашение от своих родственников Бёриков приехать на следующей неделе в Филадельфию. И все еще ни слова от братьев из Зигурдсхофа. Бонхёфферу неизвестно, что новым директором они поставили Гельмута Трауба и все у них в порядке. Бонхёффер читал Нибура, но книга его разочаровала. Вечером он сходил посмотреть кинохронику: «Ничего особенного». Затем читал газеты.
...
Бевер успокаивает меня. Немцу здесь невыносимо, попросту раздираешься надвое… Сокрушает ответственность, упреки самому себе за то, что уехал без всякой на то необходимости. Но мы неотделимы от своей судьбы, в особенности здесь, на чужбине: здесь все ложится только на твои плечи, в чужой стране у тебя нет ни голоса, ни прав… Странно, как сильно меня волнуют в последние дни именно эти мысли, а все мысли насчет Una Sancta продвигаются медленно… Со вчерашнего вечера я писал в постели… Теперь остаются только чтение и заступнические молитвы. Утром спор с Бевером и ван Дюсеном о будущем. Я хочу вернуться в августе. Они уговаривают меня пробыть дольше. Но если за это время ничто не переменится, я буду придерживаться даты 12 августа. Потом я остановлюсь у Сабины426.
