Поездка в Женеву
24 февраля абвер направил Бонхёффера в Женеву. Настоящей целью этой поездки было установить контакт с протестантскими лидерами за пределами Германии, сообщить им о заговоре и прощупать условия мира, который заключило бы новое правительство после свержения Гитлера. Аналогичные переговоры вел Мюллер в Ватикане с католиками. Но Бонхёфферу не сразу удалось проникнуть в Швейцарию. На границе его остановили и потребовали, чтобы за него поручился кто-нибудь из граждан страны. Бонхёффер назвал Карла Барта, Барту позвонили, и он согласился выступить гарантом, хотя и не без внутренних колебаний.
Барт, как и многие другие в то время, недоумевал, каков же теперь статус Бонхёффера и какова его миссия. Кто бы позволил пастору Исповеднической церкви путешествовать в разгар войны в Швейцарию? Он был почти уверен в том, что Бонхёффер пошел на компромисс с нацистским режимом. В числе прочих жертв войны и взаимное доверие погибало тысячью смертей.
Подобные сомнения, вопросы давних друзей терзали Дитриха, но он, разумеется, не вправе был объяснять свои действия никому, кроме посвященных. Это было для него очередной «смертью своего Я», он жертвовал своей репутацией в Церкви. Многие любопытствовали, как это так, почему Дитриха Бонхёффера не постигла общая участь его поколения. Он писал и путешествовал, встречался с различными людьми, ходил в кино и в театр, жил в общем-то свободной и привилегированной жизнью, в то время как все остальные страдали и погибали или же оказывались вынуждены к непереносимым компромиссам со своей совестью.
В глазах тех, кто знал, что Бонхёффер работает на абвер, и не знал о другой его, тайной работе, дела обстояли совсем плохо. Выходит, он капитулировал, этот высоколобый патриций, этот моралист, такой всегда несгибаемый и требовавший бескомпромиссности от других? Не он ли говорил, что «лишь те вправе распевать григорианские псалмы, кто вопиет за евреев», не он ли подменял собой Бога, яростно утверждая, что вне Исповеднической церкви нет спасения?
Даже если б Бонхёффер мог объясниться и сказал бы, что на самом деле работает против Гитлера, многие члены Исповеднической церкви все равно бы усомнились в этичности такого пути, а кое-кто пришел бы в ярость. Чтобы пастор участвовал в заговоре, цель которого – убийство главы государства в разгар войны, когда отцы, братья и сыновья отдают свои жизни за страну! Это было немыслимо, непостижимо. Вот когда для Бонхёффера и впрямь настало одиночество, но в это положение привел его Бог, и он не искал для себя выхода, как не искал его Иеремия. Он принял эту судьбу и радовался в послушании Богу.
* * *
Из Швейцарии Дитрих написал Сабине и Герту – из Германии он не мог поддерживать переписку с Оксфордом и так тосковал по сестре! Он написал также епископу Беллу. В Женеве он встретился с Эрвином Суцем и якобы сказал ему: «Можете быть спокойны, мы покончим с Гитлером» 489. Повидался Бонхёффер и с Карлом Бартом, но даже после долгой беседы Барт не смог вполне принять работу Дитриха на абвер.
Состоялись и встречи с двумя контактами из экуменического мира, Адольфом Фрейденбергом и Жаком Курвуазье, но главной стала встреча с Виллемом Виссертом Хуфтом, которого Бонхёффер в последний раз видел на станции Паддингтон в Лондоне. Бонхёффер подробно описал ситуацию в Германии. Этот отчет Хуфт должен был передать епископу Беллу, а тот – правительству Черчилля. Бонхёффер рассказал о продолжавшейся борьбе Исповеднической церкви с нацистами, о том, как пасторы подвергались арестам и другим видам преследования, о программе эвтаназии. С начала войны подобная информация едва ли просачивалась из Германии. Если бы Белл сумел довести ее, например, до министра иностранных дел Энтони Идена, миссию Бонхёффера можно было бы считать состоявшейся.
Бонхёффер провел в Швейцарии месяц, а когда в конце марта вернулся в Мюнхен, его ожидало письмо от имперской гильдии писателей, извещавшее, что отныне ему запрещено публиковаться. Дитрих пытался предотвратить такое решение и даже вступил в писательскую гильдию, что, разумеется, было ему крайне противно, старался сохранить в глазах руководства этого цеха образ «хорошего немца». Он зашел еще дальше и представил требуемое доказательство арийского происхождения. Но даже столь обременительные для совести меры не могли затушевать непозволительно проеврейский тон его книги о Псалмах.
Как и в тот раз, когда ему запретили публично выступать, Бонхёффер громко протестовал, утверждая, что работа его носит сугубо научный характер и не подпадает под ту классификацию, которую ему навязывают. Маленькое чудо все же произошло – гильдия отменила наложенный было на автора штраф, – но с тем, что его работа неподсудна, ибо принадлежит ученой сфере, так и не согласилась. В полном соответствии с подходом Третьего рейха к христианству руководство гильдии ответило Бонхёфферу: «Академическими учеными признаются исключительно богословы, работающие в государственных университетах. Священников едва ли можно считать специалистами, особенно учитывая их крайнюю приверженность догме»490. Запрет «писать» не очень-то удручил Бонхёффера: на публикации он больше рассчитывать не мог, но писать, конечно же, не переставал и продолжил труд над своим крупнейшим произведением – «Этикой».
* * *
Пасхальные каникулы Дитрих провел с родными во Фридрихсбрунне. Эти заповедной красоты места в горах Гарца Бонхёфферы освоили еще до Первой мировой войны. Для них всех, и в особенности для Дитриха, которому было всего семь лет, когда родители приобрели домик лесника, Фридрихсбрунн оставался связью со сказочным миром вне времени, вне тревожного настоящего. В этих волшебных лесах, словно в сказках Якоба и Вильгельма Гримм, ничто не изменилось с золотой поры детства, когда Вальтер был еще жив и вместе с маленьким Дитрихом ходил по грибы и ягоды. Три года спустя, в тюрьме Тегель, Дитрих напишет о Фридрихсбрунне, о том, как трогает его это воспоминание.
...
В воспоминании я живу на природе, на полянах под Фридрихсбрунном… Я валяюсь на спине в траве, слежу за тем, как ветерок гонит тучи по голубому небу, и прислушиваюсь к шороху деревьев. Поразительно, как воспоминания детства влияют на общее мировоззрение человека: мне бы показалось неестественным постоянно жить в горах или у моря, но возвышенность центральной Германии, Гарц, Тюрингия, холмы Везера и есть в моих глазах природа, то, что принадлежит мне, что меня сформировало491.
Но на Пасху это еще не стало воспоминанием. Он снова там, в знакомых с детства местах, свободно бродит по лесу и валяется на траве и радуется возможности общаться с родными. Пасха выпала на 13 апреля, собралась вся семья, а когда остальные Бонхёфферы разъехались, Дитрих остался, чтобы в тишине уединения продолжить работу над «Этикой». Немало страниц было им написано в этих местах в разные годы. Электричество в дом так и не провели – и в ближайшие два года не проведут, – но имелась угольная печь, без которой в эту пору года невозможно было бы обойтись. Однако не было угля – по какой-то причине его не подвезли, и Дитрих обогревался дровами. Всякий раз, когда ему требовался перерыв в умственной работе, он выходил во двор и колол дрова. Когда семья на Пасху собралась в Фридрихсбрунне, родители обратили внимание, что кто-то «позаимствовал» у них часть дров, так что Дитрих перед отъездом оставил отметку на стене, показывающую уровень поленницы – теперь его родители могли в следующий приезд проверить, не расхищают ли у них дрова492.
