Гестапо, меж тем, подступало вплотную. Десять дней спустя пышно праздновался семьдесят пятый день рождения Карла Бонхёффера. В последний раз Бонхёфферы собрались на семейное торжество, хотя в тот день они этого и не знали. То была кульминация множества семейных праздников, давно сделавшихся традицией этого замечательного клана. Через пять дней в их жизнь вторгнется грубая сила, и никогда уже им не собраться в прежнем составе.
Но здесь и сейчас они вместе, распевают «Хвалите Господа». В этот день собрались все, даже бывшая гувернантка Мария Чеппан и Бетге, которому через месяц предстояло официально войти в семью. Не хватало только Ляйбхольцев, они все еще оставались в Англии, но даже они сумели заочно поучаствовать в празднике, переслав через Эрвина Суца поздравительную телеграмму.
Ирония судьбы – Гитлер тоже почтил своим вниманием юбилей. Явился представитель Рейхсминистерства культуры и вручил юбиляру престижнейшую премию Гёте за многолетнюю службу отечеству. Медаль была вручена в присутствии множества свидетелей, и к ней прилагался сертификат: «От имени немецкого народа я награждаю заслуженного профессора Бонхёффера медалью Гёте за успехи в области искусства и науки, учрежденной покойным президентом Гинденбургом. Фюрер Адольф Гитлер»563.
* * *
Через пять дней в дом номер 43 по Мариенбургераллее явятся другие официальные уполномоченные. Они придут не затем, чтобы хвалить и награждать, и к их приходу, увы, здесь не были готовы.
Глава 28 Тюрьма Тегель, камера 92
Я должна знать, в опасности ли ты?
Кто устоит? Лишь человек, кто опирается в конечном счете не на собственный разум, принципы, свободу или добродетель, но готов пожертвовать всем этим, как только его призовут к послушанию и ответственному поступку перед Богом – ответственный человек, который пытается всю свою жизнь превратить в ответ на вопрос и призыв Бога.
Вырванное из контекста употребление пресловутого термина «нерелигиозное христианство» превратило Бонхёффера в провозвестника недиалектического поверхностного модернизма и затемнило всё, что он пытался поведать нам о живом Боге.
5 апреля Бонхёффер приехал домой. Около полудня он позвонил супругам Донаньи и услышал в трубке незнакомый мужской голос. Он сразу же отключился. Все было ясно: гестапо перешло к решительным действиям. У Донаньи шел обыск. Бонхёффер прогулялся до соседнего дома и предупредил свою сестру Урсулу о том, что происходит и что вот-вот произойдет: следующей жертвой, очевидно, станет он. Урсула приготовила брату сытный обед, после чего Дитрих вернулся домой и привел в порядок бумаги, зная, что гестапо не упустит шанс хорошенько все перерыть. Он давно был готов к этой минуте и даже специально для гестаповцев оставил несколько заметок.
Разобрав бумаги, он снова перешел в дом Шляйхеров и ждал там. В четыре часа дня пришел отец и сказал, что явились двое, желают поговорить с ним. Они находились наверху в комнате Дитриха – судья и адвокат Манфред Рёдер и офицер гестапо Зондереггер. Бонхёффер явился, прихватил с собой Библию, его усадили в черный «Мерседес» и увезли. Домой он больше не вернется.
Помолвка с Марией
Три месяца между помолвкой и арестом длился мораторий: было решено, что поженятся они не раньше, чем через год, а начиная с января Мария предложила сделать также шестимесячный перерыв в переписке. Затянувшееся испытание, но Бонхёффер в ответном письме подтвердил, что с радостью соглашается на все условия. Марии это далось тяжелее: она продолжала писать Дитриху, но не отправляла письма, а заносила их в дневник. Вероятно, она надеялась, что Дитрих прочтет их позже, когда разлука закончится.
В феврале и марте, когда гестапо стягивало петлю вокруг Бонхёффера и Донаньи, Мария несколько раз обращалась к Дитриху в своем дневнике. Она выражала беспокойство, что он едва ли знает, какую невесту получит в ее лице, что ее молодость и легкомыслие сделают ее недостойной такого возлюбленного. В этом Дитрих всячески старался ее разуверить, и все же в дневниковом «письме» от 3 февраля она пишет ему из Пэтцига:
...
Если бы ты видел меня такой, ты бы, уверена, иногда вовсе терял ко мне интерес. Например, когда я ношусь по окрестностям как безумная и болтаю на диалекте с батраками. Порой я вздрагиваю и напоминаю себе, что такой я тебе не понравлюсь. И когда я включаю граммофон и скачу по комнате на одной ножке, натягивая чулок с огромной дырой, я плюхаюсь на кровать и в ужасе думаю: а что, если бы ты увидел меня такой? Я и похуже вещи делаю. Я выкурила сигару, потому что никогда прежде не пробовала и хотела знать, какова она на вкус. Порой мне становится не по себе, я отказываюсь от обеда или ужина, поднимаюсь среди ночи, надеваю длинное платье и танцую в гостиной или отправляюсь на прогулку с Харро [собака], а потом сплю все утро.
Я понимаю, сколь это предосудительно в твоих глазах, и постараюсь не вести себя так, когда ты приедешь, но иногда это происходит само собой, я должна каким-то образом выпустить пар. Уверена, Красный Крест сумеет хотя бы отчасти исправить мое поведение и избавить тебя от таких хлопот [55] 564.
Очевидно, Мария долгое время не подозревала о грозившей ее жениху опасности, пока чересчур словоохотливая бабушка не подала ей в письме от 16 февраля причину для беспокойства. Намека оказалось достаточно, чтобы всерьез встревожить молодую девушку. В очередном дневниковом «письме» она обращается к жениху:
...
Так больше продолжаться не может. Я должна знать, в опасности ли ты? Что же я делаю, Дитрих? Прости мне мою слабость. Я должна тебе позвонить. Я должна от тебя самого услышать, что происходит. Почему ты не пишешь мне? Я не понимаю. Наверное, ты не догадываешься о том, что творится со мной. Неужели ты не понимаешь, как невыносима для меня мысль, что с тобой может что-то случиться? Не чувствуешь, что с тех самых пор, как я об этом узнала, я не в силах отделаться от страха за тебя?
Я же сказала, что ты можешь позвонить или написать мне! Скажи мне, что с тобой все в порядке, Дитрих, и что ты не начал терять терпение, ведь я все узнаю только от бабушки, а не от тебя. О, Дитрих, просто скажи мне это, умоляю тебя!565
Три недели единственным поверенным ее тревог оставался дневник, но 9 марта Мария нарушила правила испытательного срока и позвонила жениху в Берлин. Неизвестно, знала ли об этом звонке ее мать. На следующий день она написала настоящее письмо и отправила его.
...
Я говорила с тобой и слышала твой голос. Дитрих, дорогой, помнишь ты каждое слово, которым мы обменялись? «Алло, – сказал ты, – что случилось?» И у меня сразу хлынули слезы, хотя я так старалась не заплакать и, честное слово, не плакала с обеденного перерыва. Сначала ты не понял, к чему я клоню. Я никак не могла объяснить как следует, да? А потом ты засмеялся. Какой прекрасный смех! Я не знала, что ты умеешь так смеяться! За это я более всего благодарна тебе. Когда ты засмеялся и велел мне не волноваться, я сразу же поняла, что это все было неверно, про что говорила бабушка, что я напрасно плакала и тревожилась, что с тобой все в порядке и ты рад моему звонку. И тогда я тоже смогла засмеяться566.
