В скором времени Бонхёфферу начали предоставлять всевозможные привилегии, отчасти ради его дяди, но больше потому, что в этой мрачной обстановке он для многих служил опорой и утешением и все хотели пообщаться с ним. Люди рассказывали ему о своих проблемах, исповедовались ему, просто старались быть рядом. Он вел духовные беседы кое с кем из осужденных, а также с надзирателями. Один из них, Кноблаух, был очарован узником до такой степени, что со временем попытался устроить ему побег. Вопреки четким тюремным инструкциям Бонхёфферу позволяли принимать у себя в камере других узников и время от времени переводили его в больничный отсек, где он играл роль скорее тюремного пастора, чем заключенного. Он продолжал в Тегеле пастырскую миссию с такой интенсивностью, что порой даже жаловался на нехватку времени для чтения и работы над книгой.
Единственное его Рождество в Тегеле приходится на 1943 год. Гаральд Пёлхау, один из служивших в тюрьме пасторов, попросил Бонхёффера помочь ему в составлении текста, который раздавался в праздник заключенным. Бонхёффер написал несколько молитв, в том числе следующую:
Утренняя молитва
Боже, к Тебе я взываю в начале дня.
Помоги мне молиться,
Собрать мысли и направить их к Тебе,
Один я с этим не справлюсь.
Во мне тьма,
В Тебе – свет,
Я одинок, но Ты меня не оставишь,
Я малодушен, но в Тебе подмога,
Я беспокоен, но в Тебе мир,
Во мне горечь, в Тебе – терпение,
Мне Твоих путей не понять,
Но Ты укажешь мне путь587.
Пёлхау отмечал неизменную любезность Бонхёффера, даже в тюремных условиях.
...
Однажды он пригласил меня на чашечку кофе… Он сказал мне, что английский офицер из соседней камеры рад будет угостить нас обоих, если я соглашусь запереться с ними в одной камере. Мы выбрали подходящий момент, ускользнули и устроили вечеринку для троих, соорудив примитивную печь в груде песка – песок насыпали в угол каждой камеры для гашения зажигательных бомб. Мы выпили кофе с хлебом, сэкономленным специально для такого случая, мы вели беседы, и веселые, и серьезные, которые помогли нам отвлечься от войны588.
Благородство и щедрость Бонхёффера отмечались многими вплоть до последнего его дня. В Тегеле он заплатил адвокату одного молодого заключенного, у которого не имелось собственных денег, в другой раз уговорил своего адвоката заняться делом еще одного сокамерника.
Летом 1943 года ему предложили более прохладное помещение на втором этаже, но Дитрих отказался, понимая, что едва освободится его душная камера, как в нее тут же кого-нибудь переведут. Он догадывался, что послаблениями и льготами главным образом обязан статусу своего дядюшки, и писал, что был «весьма смущен тем, как все переменилось» в тот момент, когда тюремное начальство узнало об этом родстве. Его и кормить с тех пор пытались получше, однако Бонхёффер отказался, понимая, что большая порция достанется ему за чей-то счет. Иной раз маленькие преимущества «привилегированного» узника радовали его, чаще – огорчали. Кое-кто из надзирателей, узнав, что его дядя – военный комендант Берлина, счел даже своим долгом извиниться перед ним. «Это было ужасно»589, – писал он.
Несправедливость жестоко задевала его, возмущала жестокость, с которой многие из тюремщиков в чинах обращались с заключенными, зато он мог воспользоваться своим положением, чтобы заступиться за беззащитных. Он даже составил обзор тюремной жизни, в надежде обратить внимание властей на то, что подлежало исправлению. Он понимал, что к племяннику фон Хазе волей-неволей прислушаются, так что постарался как можно подробнее описать все беззакония, которые ему довелось наблюдать, стать голосом лишенных голоса, ведь он всегда учил христиан брать на себя именно эту миссию.
Мария фон Ведемайер
Для самого Бонхёффера источником силы и упования стали его отношения с Марией. Узнав об аресте, фрау фон Ведемайер признала их помолвку, и за это Дитрих был глубоко благодарен своей будущей теще. У них с Марией появилась надежда на скорый брак, на совместное будущее. Молодых просили сохранять помолвку в тайне, пока не истечет установленный матерью год, то есть ждать ноября. Все были уверены, что к тому времени Дитрих выйдет на свободу – Рёдер проведет допросы, получит все ответы, которые ему требуются, все в целом прояснится, и узник окажется на воле, а там вскоре и обвенчается. В первые два месяца пребывания в Тегеле Бонхёффер не получил разрешения писать невесте, поэтому он обращался к ней через своих родителей – они передавали девушке предназначенную для нее часть писем.
23 мая Мария навестила родителей Бонхёффера, и они приняли ее как невесту сына, даже оставили ее на какое-то время в его комнате. На следующий день она писала ему из Ганновера:
...
Дорогой мой, дорогой Дитрих, ты ведь думал вчера обо мне? Я чувствовала, что ты все время рядом, что ты вместе со мной проходишь по этим незнакомым для меня комнатам, помогаешь общаться с твоими родными, и вдруг все показалось мне знакомым, своим и очень любимым. Этот день в Берлине стал для меня таким счастливым, Дитрих, таким невыразимо счастливым, и я так благодарна тебе и твоим родителям! Мне кажется, счастье проникло в меня так глубоко, что скорбь, какой бы сильной она порой ни казалась, уже не сможет укрепиться во мне. В ту минуту, когда твоя мама приветствовала меня, я поняла, что я не подведу и что ты даешь мне гораздо больше, чем я смела мечтать. О, я влюбилась во все это – в твой дом, сад и, главное, в твою комнату. Чего бы только я не отдала, лишь бы посидеть в ней еще раз, хотя бы полюбоваться чернильными пятнами в твоем блокноте. Все стало для меня таким реальным и близким, после того как я словно заново узнавала тебя в родительском доме. Стол, за которым ты писал свои книги и письма мне, твое кресло, твоя пепельница, обувь на полке, выбранные тобой картины… Никогда не думала, что смогу тосковать по тебе больше, чем уже тосковала, но со вчерашнего дня тоска моя усилилась вдвое… Дорогой мой Дитрих, каждое утро в шесть часов, когда мы оба складываем руки для молитвы, мы знаем, что нас поддерживает великая вера, не только друг в друга, но и в то, что гораздо выше нас. Значит, теперь ты тоже не будешь грустить, правда же? Я скоро напишу снова.
Всегда твоя, что бы я ни делала, о чем бы ни думала
Мария590.
В следующем письме, от 30 мая, Мария дивится тому, что со времени судьбоносной встречи в Кляйн-Крёссине прошел уже год.
...
Так значит, миновал уже целый год! Подумать только, мне кажется совершенно непостижимым, что ты – тот самый господин, с которым я познакомилась тогда и болтала о крещеных именах, «Лили-Марлен» [61] , ромашках и прочих глупостях. Бабушка подтверждает, что ты помнишь все это, и я краснею задним числом от собственного легкомыслия.
