Последствия
Два дня спустя Бонхёффер узнал об аресте Канариса. Скоро придут и другие вести о последствиях провалившегося заговора. Вернер фон Хэфтен умер отважно, закрыв собой Штауффенберга от града пуль, а через несколько мгновений после него столь же отважно принял пулю и Штауффенберг, успев перед казнью крикнуть: «Да живет вовеки святая Германия!»654.
Хеннинг фон Тресков и многие другие успели покончить с собой, многие спешили из страха выдать под пыткой друзей. Тресков перед смертью говорил со Шлабрендорффом, и тот запомнил и передал его слова:
...
Теперь весь мир будет поносить нас, но я до конца уверен, что мы поступили правильно. Гитлер – архивраг не только Германии, но и всего мира. Через несколько часов я предстану перед Богом и дам отчет в том, что я сделал и чего не сделал. Я знаю, что могу по совести оправдать то, что сделал в борьбе против Гитлера. Господь обещал Аврааму пощадить Содом, если найдет в нем хотя бы десять праведников, и я надеюсь, что ради нас Господь пощадит Германию. Никто из нас не вправе скорбеть о своей участи: каждый, кто решился войти в наш круг, надел на себя хитон Несса [76] . Лишь тот честен до конца, кто готов отдать жизнь за свои убеждения655.
Начались аресты и допросы участников заговора. Многих подвергли пыткам. 7 и 8 августа первая партия заговорщиков предстала перед Volksgerichtshof (Народным судом), где председательствовал Рональд Фрейслер; Ширер назвал его «отвратительным злобным маньяком», «самым злобным и кровожадным нацистом после Гейдриха» 656. Фрейслер с восторгом наблюдал показательные советские суды 1930-х годов и стремился подражать им – лучшего подручного Гитлер и пожелать не мог. «Народный суд» был изобретен Гитлером для суда над «изменниками» еще в 1934 году, когда Верховный суд вынес «неправильный» приговор по делу о поджоге Рейхстага.
8 августа суд под председательством Фрейслера вынес смертный приговор дяде Бонхёффера генералу Паулю фон Хазе. В тот же день его повесили в тюрьме Плётцензее. Ему было 54 года. Арестовали также его жену, как и жен и родственников многих других заговорщиков. 22 августа Ханса фон Донаньи отправили в концентрационный лагерь Заксенхаузен. 20 сентября в Цоссене были найдены папки его «Хроники позора», известные с тех пор также как «Папки из Цоссена». Для Донаньи, как и для Бонхёффера, то был смертельный удар. Донаньи вел записи с 1938 года, документируя преступления нацизма. С обнаружением папок вся их деятельность выплыла наружу, и оба это понимали. Притворяться и дальше законопослушными подданными рейха не было смысла.
Но зато теперь стала явной и отвага людей, противостоявших безбожному и бесчеловечному режиму. Избитые, измученные пытками люди на суде бросали в лицо палачам заявления, от которых Фрейслер и прочие твердолобые наци только зубами скрипели в бессильной ярости. Эвальд фон Кляйст-Шмецин назвал решение изменить Гитлеру «приказом свыше». Ханс-Бернд фон Хэфтен уверял, что Гитлер войдет в мировую историю как «главный злодей». Фон дер Шуленберг сказал своим судьям: «Мы решились взять это деяние на себя, чтобы спасти Германию от чудовищного несчастья. Я знаю, что за участие в этом деле я буду повешен, но не сожалею о содеянном и лишь уповаю, что кому-то повезет с этим больше»657. Многие подсудимые высказывались в том же духе, и вскоре Гитлер закрыл судебное заседание для прессы.
Мария отчаивается
Еще до неудавшегося покушения 20 июля появились признаки того, что Мария все хуже справляется с ожиданием и страхом. Письма от нее в тюрьму приходили реже, девушка страдала мигренями, бессонницей, падала в обмороки. Ее сестра Рут-Алис наблюдала «симптомы тяжелого эмоционального кризиса». Каждый раз она возвращалась из Тегеля «в отчаянии»: она видела, что положение Дитриха становится безнадежным. В июне она попыталась обсудить с ним эту ситуацию в письме. Письмо не сохранилось, но ответ Дитриха от 27 июня помогает догадаться о переживаниях Марии.
...
Дорогая моя, самая любимая Мария,
благодарю тебя тысячу раз за твое письмо. Оно нисколько не огорчило меня, напротив, я счастлив, чрезвычайно счастлив, потому что знаю: мы не могли бы так беседовать друг с другом, если бы не любили друг друга так сильно – намного сильнее, чем сами это понимаем… Ничто из написанного тобой не удивило и не задело меня. Все примерно так, как я и думал. Что дало мне уверенность в твоей любви, даже когда мы так мало виделись, и как могу я не радоваться даже малейшему доказательству твоей любви?..
Так тебе порой причиняют мучение мысли обо мне? Дорогая моя, самая дорогая Мария – достаточно тебе знать, что ты приносишь мне радость и счастье, больше счастья, чем я когда-либо надеялся узнать. Разве тебе недостаточно, даже когда ты сомневаешься в своей любви, что я люблю тебя такой, какая ты есть, и ничего от тебя не требую, никаких жертв, просто быть самой собой? Единственное, чего я не хочу, так это чтобы ты сделалась несчастной, оттого что тебе чего-то недостает, оттого что я не смог дать тебе то, чего ты во мне искала. В Белый понедельник [77] ты почувствовала, что «так больше продолжаться не может». Так скажи мне, сможешь ли ты жить дальше без меня? И если сможешь, сможешь ли и в том случае, если поймешь, что я без тебя обойтись не могу? Нет, это невозможно. Не мучай же себя, дорогая Мария. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, так и должно было быть и было бы неправдой, неискренностью притворяться, будто дело обстоит иначе. Но и в нынешнем нашем положении мы принадлежим друг другу и останемся вместе. Я не позволю тебе уйти, я буду крепко держать тебя, чтобы ты видела, что мы вместе и вместе останемся…
Я особенно благодарен тебе за твои слова о тех годах, о которых я тебе рассказал [78] . Не получая так долго ответа, я испугался, что огорчил тебя этой повестью, хотя и не думал, что это могло произойти. В твоем ответе я слышу отзвуки того «Да», которым ты осчастливила меня 13 января 1943 года, и за это «Да» я цепляюсь всякий раз, когда мне приходится слишком долго ждать письма. Тогда я слушаю его вновь и вновь, это «Да», «Да», «Да», и преисполняюсь счастья.
Значит, теперь ты какое-то время не появишься здесь. Дорогая Мария, если ты утомлена, ты вполне вправе не приходить, но, с другой стороны, есть ли для нас что-то более важное в эту пору жизни, чем видеться снова и снова? Не возводим ли мы искусственную преграду между нами, умышленно пренебрегая этой стороной?..
Позволь высказаться вполне откровенно. Мы не знаем, сколько раз нам еще выпадет встреча в этой жизни, в такие времена, и мне не хотелось бы опасаться того, что впоследствии нам придется упрекать себя за то, чего уже не вернешь. Случаются, конечно, внешние препятствия, болезни, запрет тюремного начальства, поездка, и с этим ничего не поделаешь, но внутренние препятствия, сколь бы непреодолимыми ни казались они в данный момент, не избавят нас от угрызений совести…
Обрученные должны держаться вместе, тем более когда один из них находится в таком состоянии, как я ныне. Я прекрасно понимаю, дорогая Мария, что побуждаю тебя к неслыханным жертвам, лишениям и мукам, и рад был бы избавить тебя от них, отказаться от радости, которую твой визит привносит в мое одиночество, но я твердо уверен, что ради нас обоих и нашего будущего брака не должен поступаться этим. Я должен требовать от тебя этой жертвы, не имея возможности ничем тебе отплатить – ради нашей любви. Само собой, ты не должна приходить, если ты больна, если тебе это физически тяжело, но душевные проблемы надо преодолевать вместе…
