Но не зря же Маргот Геберляйн славилась умением сделать что-то из ничего. Она попросилась в туалет и по пути встретила экономку, славную пожилую женщину. Полчаса спустя эта добрая душа принесла заключенным картошку и несколько кастрюлек горячего кофе. Узники с благодарностью съели все до крошки и все равно остались голодными708. Делать было нечего, оставалось только пораньше лечь спать. После жестких деревянных коек Бухенвальда поспать на перине казалось большей роскошью, чем даже поужинать. Вечер увенчался очередным смехотворным происшествием: рухнула ширма, отделявшая двух женщин от противоположного пола. Бест пишет:
...
Хайдль с присущей ей неуклюжестью опрокинула ширму как раз в тот момент, когда одеяния миссис Геберляйн были сведены к минимуму, а на самой Хайдль не оставалось практически ничего… Но нам все же удалось устроиться на ночь, выключили свет, и со всех сторон послышались сердечные пожелания доброй ночи. Постель моя была так мягка, что я как будто парил в воздухе и вскоре заснул – впервые за неделю по-настоящему крепко заснул709.
Наутро опять-таки никому не предложили завтрак. Зато у Беста имелась при себе электробритва, а в импровизированной камере нашлась действующая розетка, и мужчины побрились. Из деревни какие-то благотворители, прослышав про «особых узников», оставшихся без пропитания, прислали картофельный салат и два каравая хлеба. Они приняли этот дар с благодарностью, но опять-таки не наелись, а для Дитриха эта трапеза, вероятно, стала последней. Наступила суббота, 7 апреля.
Той осенью Хью Фэлконер напишет Герхарду Ляйбхольцу в Оксфорд:
...
Он был очень счастлив все то время, что я его знал, и спасал более слабых от депрессии и отчаяния. Он много общался с Василием Васильевичем Кокориным, племянником Молотова, который, хоть и атеист, был прекрасным молодым человеком. Насколько я понимаю, ваш зять сообщал ему основы христианства и учился у него русскому710.
Последний день Бонхёффера
На следующий день, 8 апреля, приходилось первое послепасхальное воскресенье. В Германии это воскресенье называется воскресенье Quasimodo [94] . Доктор Пюндер попросил Бонхёффера провести для них службу. Пюндер и многие другие заключенные были католиками, но Бонхёффер чувствовал неловкость из-за Кокорина, который был атеистом – не хотел навязываться, но Кокорин поддержал эту просьбу, и менее чем за сутки до того, как покинуть этот свет, Бонхёффер в последний раз исполнил обязанности пастора.
Он провел службу в залитом ярким солнцем помещении шёнбергской школы, которая использовалась как тюремная камера, читал молитвы и библейские тексты на этот день: «Ранами Его мы исцелились» (Ис 53:5) и «Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, по великой Своей милости возродивший нас воскресением Иисуса Христа из мертвых к упованию живому» (1 Петр 1:3). Затем он растолковал эти стихи всем присутствовавшим. Бест вспоминал, что Бонхёффер «подбирал слова, находившие доступ к сердцу каждого из нас, он выражал дух нашего заточения и те мысли и решения, что родились в нем»711.
Обитатели соседних «камер» стали просить Бонхёффера провести службу и для них, но на это времени уже не осталось. О том, что случилось дальше, рассказывает Бест:
...
Едва он закончил последнюю молитву, как дверь открылась, вошли два неприятных с виду гражданских и распорядились: «Заключенный Бонхёффер! Приготовьтесь следовать за нами». Эти слова «приготовьтесь следовать за нами», как было известно всем заключенным, служили приглашением на казнь. Мы простились с ним, он отвел меня в сторону. «Это конец, – сказал он. – А для меня – начало новой жизни»712.
Бонхёффер попросил Беста сообщить о его судьбе епископу Беллу. Шесть лет спустя в письме родным Дитриха Бест повторил то, о чем писал в книге, где назвал Бонхёффера «добрым и святым человеком». В письме близким он заходит еще дальше:
...
Мои чувства к нему были намного сильнее, чем передают эти слова. Он был самый прекрасный, самый достойный любви человек, какого я знал в жизни713.
С тех пор, как Дитриха двумя месяцами ранее забрали из гестаповской тюрьмы, близкие ничего не знали о нем. Теперь, чтобы оставить им хоть какой-то след, он тупым карандашом надписал свое имя в начале, в середине и на последней странице томика Плутарха, полученного в феврале на день рождения. Книгу он оставил в школе, ее подобрал один из сыновей Герделера и годы спустя возвратил Бонхёфферам. Дитрих разделил с Герделером его последние дни в Берлине, а сейчас, когда он спускался по ступенькам к фургону, который должен был и его увезти на казнь, он наткнулся на вдову своего друга и успел попрощаться с ней.
Дитриха увезли во Флоссенбург. Последний отрезок пути составил около двухсот километров на северо-северо-запад. Гёте он взял с собой. И, видимо, уже понимал, куда его везут.
* * *
Смертный приговор Бонхёфферу, как и Остеру, и Донаньи, вынес, скорее всего, сам фюрер. Хотя Гитлер не мог не понимать, что для него и его Германии все кончено и казни не помогут ему продержаться, он был мелочен до мозга костей и не жалел совсем уже оскудевших ресурсов времени, людей и бензина, чтобы свершить личную расправу.
Колесики пришли в движение 4 апреля, когда в Цоссене, где прятал свои папки Донаньи, обнаружился вдобавок дневник адмирала Канариса. На следующий же день убийственная улика попала в руки Гитлера, и безумец прочел на этих страницах такое, что окончательно лишило его здравого смысла. Ему мнилось, будто он воочию видит окровавленный кинжал, вонзенный в спину Третьего рейха. Так вот кто с самого начала препятствовал его победам! Вот кто лишил фюрера обещанных судьбою триумфов! Кабы не подлые предатели во главе с Канарисом, он бы сейчас прогуливался, точно божество, по просторным бульварам, которые намеревался разбить в Берлине, а не прятался бы, словно крыса, под развалинами города, которому предназначено было сделаться столицей тысячелетнего царства. За три недели до самоубийства Гитлер совершил одно из последних жертвоприношений самому себе, отдав распоряжение начальнику своей охраны, эсэсовцу Раттенхуберу: «Прикончить изменников!» Так решилась судьба Канариса, Остера, Зака и Бонхёффера.
Однако Гитлер до последнего соблюдал юридическую фикцию, и ныне труп германского правосудия извлекли из могилы, чтобы придать расправе видимость законности. Следователь SS Хуппенкотен вынужден был проделать весь ритуал и отправиться со всеми уликами, включая дневник Канариса, во Флоссенбург, чтобы там провести «заседание военного трибунала». Он добрался до лагеря 7 апреля. К нему присоединился для полноты иллюзии судья Отто Торбек, тоже член SS. В субботу ночью должен был свершиться суд над Канарисом, Остером, Заком, Штрюнком, Герэ и Бонхёффером, на утро воскресенья планировалась казнь.
Но в субботу седьмого числа Бонхёффер в лагере не обнаружился. Разве его не переправили сюда из Бухенвальда? Фабиан Шлабрендорфф находился в тот момент во Флоссенбурге, и дважды на него принимались орать: признайся, что ты и есть Бонхёффер. Он, однако, не был Бонхёффером. Заподозрили и старого друга Дитриха Йозефа Мюллера, потом проверили Лидига, но все безрезультатно. Где же Бонхёффер?
