Наконец кто-то сообразил, что в Вайдене четыре дня назад произошла накладка: Лидиг, Мюллер и Герэ вышли из зеленого фургона, а Бонхёффер остался в нем. Значит, его доставили с основной группой в Шёнберг. Немедленно отрядили двоих человек за двести километров – найти Бонхёффера и привезти его во Флоссенбург. Эти двое подоспели как раз к концу воскресной службы.
Начало жизни
Бонхёффера доставили во Флоссенбург под вечер воскресенья. Бетге пишет:
...
Трибунал под руководством Торбека с Хуппенкотеном в роли прокурора и комендантом лагеря Кёглем в роли помощника судьи утверждал, что заседал достаточно долго. Члены трибунала в дальнейшем заявили, что допрашивали каждого узника по отдельности, а затем устраивали им очные ставки друг с другом: Канарису с Остером, Заком, Штрюнком и Герэ, а напоследок и с Дитрихом Бонхёффером. Канарис вернулся в свою камеру за полночь и условным стуком известил находившегося в соседней камере датского полковника Лундинга, что с ним все кончено.
Мы не знаем, спал ли Бонхёффер в ту ночь – считаные часы отделяли заседание трибунала от рассвета, когда состоялась казнь714.
Во Флоссенбурге, который ныне неразрывно связан с именем Бонхёффера, он провел едва ли двенадцать часов.
Мы знаем, что для Бонхёффера смерть являлась последним этапом на пути к свободе, как он выразился в стихотворении «Этапы на пути к свободе». В глазах миллионов людей смерть его стала трагическим и преждевременным концом, но сам он воспринимал это иначе. Еще в лондонскую пору он говорил в проповеди:
...
Тот, кто уверовал в Бога и Его Царство, кто узнал о Царстве, где пребывают воскресшие, не может с этой минуты не испытывать ностальгии: он с радостным упованием ждет того часа, когда будет освобожден от телесного существования.
Молоды мы или стары, не имеет значения. Что такое двадцать, тридцать или пятьдесят лет в очах Божиих? Кто из нас знает, насколько он близок к этой цели? Подлинная жизнь начинается лишь тогда, когда она закончится на земле, – все это лишь прелюдия перед подъемом занавеса, и так должны смотреть на это и старые, и молодые. Почему нас пугает мысль о смерти?.. Смерть страшна только для тех, кто живет в страхе и ужасе перед ней. Сама по себе смерть вовсе не жестока, надо лишь успокоиться и крепко держаться за Божие Слово. Смерть не горька, если мы сами не огорчаемся и не удручаем себя. Смерть – милость, величайший дар благодати, который Бог дает верующим в Него. Смерть кротка, смерть сладостна и приветлива, она призывает нас небесной властью, и надо лишь распознать, что это – врата нашей отчизны, скиния радости, царство вечного мира.
С чего мы взяли, что смерть страшна? Кто ведает, не дрожим ли мы в нашем плотском страхе и муке перед самым славным, благословенным, небесным, что только есть на земле?
Смерть – это ад, холод и тьма, если наша вера не преобразит ее, но в том-то и чудо, что мы можем преобразить смерть715.
Врачом в лагере служил некий Фишер-Хюллштрунг. Он понятия не имел в тот момент, кто перед ним, но спустя годы он так описал последние минуты жизни Бонхёффера:
...
Утром того дня, между пятью и шестью часами, заключенных, в том числе адмирала Канариса, генералов Остера и Томаса и судебного советника ( Reichgeritsrat ) Зака вывели из камер и зачитали им приговор военного трибунала. Сквозь полуоткрытую дверь я видел, как пастор Бонхёффер преклонял колени на полу и пылко молился Богу. Я был глубоко тронут тем, как этот прекрасный человек молился – с такой набожностью и с такой уверенностью, что Бог услышит его молитву. На месте казни он прочел еще одну короткую молитву и поднялся по ступеням эшафота храбро и без колебаний. Через несколько мгновений наступила смерть. За без малого полвека медицинской работы я не видел, чтобы человек шел на смерть со столь безусловной покорностью воле Божией716.
Бонхёффер считал прямым долгом христианина и вместе с тем привилегией и честью страдать со страдающими. Он знал, что Господь оказывает ему милость, позволяя приобщиться к страданиям евреев, которых казнили на том же месте до него. Согласно свидетельству Шлабрендорфа лагерный крематорий уже не работал, поэтому тела повешенных сожгли на костре, и в этом Бонхёффер опять-таки разделил участь миллионов жертв Третьего рейха.
* * *
Принц Филипп Гессенский давно уже находился в заключении во Флоссенбурге. В то утро, в понедельник, он наткнулся в помещении охраны на несколько книг, среди которых оказался принадлежавший Бонхёфферу том Гёте. Книги у принца вскоре отобрали и тоже сожгли.
Через две недели, 23 апреля, Флоссенбург заняли союзники. В тот момент ни Мария, ни родственники ничего не слышали о судьбе Дитриха. Сабина узнала о гибели брата лишь 31 мая:
...
Пастор Ригер позвонил из Лондона и спросил, будем ли мы дома – ему нужно сообщить нам нечто важное. Герт ответил ему по телефону: «Будем рады вас видеть».
Вскоре я увидела из окна, как он приближается к дому. Открыв нашему другу дверь, я испугалась: он был так бледен, что сразу стало ясно – случилось что-то ужасное. Мы торопливо перешли в комнату, где ждал Герт, и пастор Ригер с глубокой печалью сказал: «Дитрих. Его больше нет – и Клауса тоже…»
«Нет, нет!» – простонал в ответ Герт.
Ригер выложил на стол телеграмму, достал из кармана пальто Новый Завет и начал читать десятую главу Евангелия от Матфея. Не знаю, как бы я пережила эти мгновения, если б не цеплялась за каждое слово:
«Се, посылаю вас как овец среди волков… Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас… Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас… нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано… Итак всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным… и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот недостоин Меня. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее».
Пастор Ригер полностью прочел нам десятую главу и напомнил о том, как прекрасно Дитрих истолковывает эти слова в «Цене ученичества».
Все остальное в тот день выпало из моей памяти, помню лишь, как слезы текли по лицу Герта и как всхлипывали девочки…
…Все эти годы я жила лишь надеждой соединиться с Дитрихом в новой, лучшей Германии, ждала той минуты, когда мы поведаем друг другу о наших испытаниях, обо всем, что произошло с нами в эти трудные годы.
…Я надеялась, что союзники снарядят парашютный десант, чтобы еще до подхода основных сил захватить концлагеря и освободить узников. Эти надежды разделяли с нами знакомые англичане – хотя они, вероятно, всего лишь пытались нас подбодрить. Но так или иначе, мечта оставалась мечтой. Не могу судить, в самом ли деле подобная операция выходила за грань возможного, но не могу отделаться от подозрения, что ничего не было сделано только из-за крайнего ожесточения против всех немцев, сказавшегося и в чудовищной политике по отношению к немецкой оппозиции. Епископ Чичестерский писал нам, что Черчилль полностью сосредоточился «на борьбе, отодвинув все остальное в сторону»717.
