Музыка также укрепляла привязанность Бонхёффера к Абиссинской церкви. Он обрыскал Нью-Йорк, чтобы раздобыть записи «негритянских спиричуэлсов», которые каждое воскресенье чаровали его в Гарлеме. Радостная, преображающая сила этой музыки укрепила уже зарождавшуюся теорию Бонхёффера о роли музыки в богослужении. Эти записи он увезет с собой в Германию, будет проигрывать их своим берлинским студентам, а позднее – слушать на песчаном балтийском побережье Цингста и Финкенвальде. Он ценил эти пластинки наравне с лучшими своими сокровищами, хотя на слух многих его учеников эта музыка была экзотичнее лунной пыли.
Бонхёффер также прочел большое количество произведений «негритянской литературы»152 и в День благодарения съездил вместе с Фишером в Вашингтон. В письме родителям он сообщал, что «ездил в Вашингтон на автомобиле с одним белым и двумя чернокожими студентами». В посланиях родителям он описывает поразительный дизайн Молла и то, как Монумент Вашингтона, Капитолий и мемориал Линкольна «выстраиваются в одну линию, отделенные друг от друга лишь широкими полосами газона». Мемориал Линкольна показался ему «потрясающе громадным, с изображением Линкольна в десять, а то и в двадцать раз больше реальной величины, в отдельном зале, где по ночам горит яркая подсветка… Чем больше я узнаю о Линкольне, тем больше он меня привлекает».
Поездка в Вашингтон дала Бонхёфферу возможность увидеть расовую ситуацию в США с той точки зрения, с какой ее редко видели белые:
...
В Вашингтоне я жил исключительно среди негров и через своих однокурсников смог познакомиться со всеми ведущими фигурами негритянского движения, побывал в их домах, вел с ними чрезвычайно интересные разговоры… Но законы здесь просто немыслимые. К югу от Вашингтона негры должны не только ездить в особых вагонах, трамваях и автобусах, но и, к примеру, когда я зашел в небольшой ресторанчик вместе с негром, нас отказались обслуживать153.
Они наведались в alma mater Фишера, в предназначенный исключительно для цветных университет Говарда, где в ту пору учился на юриста молодой человек по имени Тургуд Маршалл. Бонхёффер проникся глубоким интересом к расовым проблемам в США. В марте он пристально следил за потрясшим нацию делом Скоттсборо [23] . Карлу-Фридриху он писал:
...
Я хочу ознакомиться с ролью Церкви на Юге, которая, судя по всему, все еще остается достаточно значительной, и хочу лучше понять положение негров. Возможно, я уделил этой проблеме слишком много времени, тем более что ничего похожего в Германии не происходит, но мне это кажется чрезвычайно интересным и ни на миг не наскучило. И мне действительно кажется, что здесь началось существенное движение и что негры еще дадут белым существенно больше, чем только свои народные песни154.
Да и убеждение Бонхёффера, будто в Германии ситуация совсем иная, устоит недолго155. Карл-Фридрих писал ему в ответ: «У меня, когда я был там, сложилось впечатление, что проблема весьма серьезная». Старший брат признавался, что именно из-за расизма предпочел не принимать предложенное ему место в Гарварде: он боялся, что, оставшись надолго в США, запятнает самого себя и детей, которые у него родятся, ибо они будут причастны к «этой традиции». Как и Дитрих, он не видел в ту пору никаких аналогий с ситуацией в Германии и даже оговорился: «Наш еврейский вопрос смешон по сравнению с этим – мало кто здесь станет утверждать, будто подвергается угнетению».
Нетрудно посмеяться над таким недостатком предвидения, но Бонхёфферы выросли в Грюневальде, среди ученой и культурной элиты, в составе которой каждый третий был евреем. Им не доводилось ни видеть, ни слышать ничего, сопоставимого с тем, что они обнаружили в США, где чернокожие оставались гражданами второго сорта и жили словно на противоположном полюсе от своих белых соседей. На Юге Бонхёфферу открылась еще более мрачная картина. Сравнение между США и Германией было тем затруднительнее, что в Германии евреи, по крайней мере, пользовались экономическим равноправием, а чернокожие в США и того не имели. Немецкие евреи занимали достаточно влиятельные позиции во всех сферах общества, что опять же резко отличалось от положения американских негров. В 1931 году никто и представить себе не мог, как ухудшится положение евреев всего через два года.
Общение Бонхёффера с афроамериканской общиной укрепило его в мысли, которая уже начала формироваться: подлинное благочестие и сила присутствуют лишь в тех американских церквах, где есть память о прошлом страдании и есть страдание нынешнее. Он находил в этих церквах и в их прихожанах то, чего академическое богословие, даже берлинского уровня, не касалось.
Нечто подобное обрел Бонхёффер и в дружбе с французом Жаном Лассером. Он уважал Лассера как сильного богослова, хотя и не соглашался с его крайним пацифизмом156. Однако из уважения к его богословской системе, а также, вероятно, поскольку двум европейцам легче было найти общий язык, Дитрих готов был непредвзято выслушать своего друга, и Лассер вовлек его в дискуссию, в результате которой Бонхёффер пришел в экуменическое движение: «Верим ли мы в Святую Католическую церковь, в общение святых, или же мы верим в предвечную миссию Франции? Нельзя совместить в себе христианина и националиста». Но разделить позицию Лассера Бонхёффера заставили не столько эти разговоры, сколько фильм.
Сила кинематографа
Признанный нынче классическим антивоенный роман «На Западном фронте без перемен» всколыхнул Германию и всю Европу в 1929 году. Эта книга оказала сильнейшее влияние на отношение Дитриха Бонхёффера к войне и тем самым определила его жизненный путь, а в конечном счете – и его смерть. Автор романа, Эрих Мария Ремарк, в Первую мировую войну был рядовым. Книга сразу же разошлась почти миллионным тиражом, за полтора года была переведена на двадцать пять языков, заняв первую строку в списке бестселлеров нового века. По всей вероятности, Бонхёффер прочел книгу в «Юнионе», в 1930 году, по заданию семинара Рейнгольда Нибура, и не был знаком с ней ранее, но его жизнь преобразила не столько сама книга, сколько снятый по ней фильм.
Создатели этой картины не пожалели красок и с непривычной для того времени откровенностью и горечью воссоздали ужасы войны. Картина получила Оскара за лучший фильм, Оскара получил и режиссер, но многие в Европе были возмущены столь агрессивной антивоенной пропагандой. В первой же сцене старый учитель со взглядом фанатика призывает своих юных воспитанников на защиту отечества. За его спиной на классной доске выведены по-гречески слова из Одиссеи, призыв к Музе воспеть хвалу герою-полководцу, разрушившему Трою. Из уст учителя школьники слышат знаменитый стих Горация «Dulce et decorum est pro patria mori» («Сладостно и почетно умереть за отчизну»). Военные подвиги составляли для этой молодежи часть великой европейской традиции, в которой они воспитывались, и в итоге весь класс скопом отправился месить фронтовую грязь и умирать в окопах. Погибло большинство – и почти все стали жертвами невыносимого страха или безумия.
Принципиально антигероический, мучительный фильм смутил и даже обозлил всех, кто питал мечты о реванше. Рвущиеся к власти национал-социалисты, разумеется, увидели в этой картине подлую пропаганду интернационализма, происходящую из того же источника (еврейского, разумеется), что и «предательство», которое привело к поражению Германии в той самой войне. В 1933 году, едва дорвавшись до власти, нацисты принялись сжигать книгу Ремарка и пустили слух, что он – еврей, и что настоящее его имя – Крамер (то есть он перевернул свою фамилию). Но уже в 1930 году национал-социалисты поднялись на борьбу с фильмом.
