...
Я совершенно не по-христиански набросился на работу. Амбиция, которую многие во мне замечали, осложняла мне жизнь… Потом случилось нечто, переменившее и преображающее мою жизнь поныне. Я впервые открыл для себя Библию… Я много проповедовал. Я многое знал о Церкви, говорил и проповедовал о ней, однако еще не стал христианином… Я понимаю, что в ту пору я использовал учение Иисуса Христа для какой-то личной выгоды… Я молюсь Богу о том, чтобы не возвращаться к этому. Хотя я был одинок, но оставался вполне доволен собой. Библия, и в особенности Нагорная проповедь, освободила меня от этого. С тех пор все переменилось. Я ощущал это явственно, как и все окружающие. То было великое освобождение. Мне стало ясно, что жизнь служителя Иисуса Христа должна принадлежать Церкви, и постепенно, шаг за шагом, мне открывалось, как далеко в этом следует зайти. И тут наступил кризис 1933 года. Это укрепило мою решимость, и я нашел людей, которые разделяли мои взгляды. Возрождение Церкви и служения стало моей главной заботой… Мое призвание теперь вполне ясно, не знаю лишь, что сделает из него Бог… Я должен следовать по этому пути. Возможно, путь окажется недлинным (Флп 1:23), но как прекрасно осознать свое призвание… Верю, что грядущие времена и события откроют его возвышенность – надо лишь продержаться171.
Во всем этом определенную роль сыграло пребывание Бонхёффера в Нью-Йорке, в особенности знакомство с «негритянскими церквами». Он слышал, как в этих общинах проповедуется Евангелие, и видел искреннюю веру страдающего народа. Неистовые проповеди, радостное богослужение, прекрасный хор – все это помогло ему прозреть и внутренне преобразило Бонхёффера. Был ли он «возрожден в вере»?
Подробности неизвестны, зато очевиден результат. Во-первых, он впервые стал регулярно посещать церковь и старался причащаться как можно чаще. Наведавшись в Берлин в 1933 году, Пол и Марион Леманн отметили произошедшую с их другом перемену. Двумя годами ранее, в Нью-Йорке, он вовсе не рвался в церковь. Он охотно занимался с гарлемскими детишками и с готовностью отправлялся на концерт, в кино или в музей, он любил путешествовать, со страстью участвовал в философских и академических спорах на богословские темы, любил обмен идеями – но тут было что-то новое. Что же заставило Бонхёффера столь прилежно посещать церковь?
Наставник
Перед отъездом в США Бонхёффер сдал экзамен на право читать лекции по богословию в Берлинском университете и по возвращении немедленно занял должность преподавателя, стал вести лекции и семинары. Его метод преподавания богословия оказался несколько неожиданным на вкус большинства. Произошедшая в нем перемена давала себя знать и на учебных занятиях.
Вольф-Дитер Циммерман входил в число первых студентов Бонхёффера, впервые он увидел его осенью 1932 года. В первый день слушателей собралось совсем мало, Циммерман даже подумывал, не уйти ли. Но что-то его привлекло, и он предпочел остаться. Ту лекцию он запомнил навсегда.
...
На возвышение быстрой, легкой походкой вышел молодой преподаватель с очень светлыми, редеющими волосами, с круглым лицом, очки без оправы скреплялись золотой перемычкой. Кратко поприветствовав нас, он твердым, слегка гортанным голосом сообщил задачи и план лекции, развернул приготовленную рукопись и начал читать. Он напомнил нам, что ныне мы то и дело задаемся вопросом, нужна ли нам по-прежнему Церковь, нужен ли Бог. И это неправильная постановка вопроса. Не нам вопрошать – нас вопрошают. Церковь существует, и Бог существует, а мы стоим перед вопросом, готовы ли мы служить, ибо Господь нуждается в нас172.
Подобные речи в ту пору редко раздавались с немецких церковных кафедр, с университетской же кафедры это было и вовсе что-то неслыханное. Однако Бонхёффер не сделался вдруг более эмоциональным или менее рациональным, стиль его лекций оставался «полностью сосредоточенным, нисколько не сентиментальным, почти бесстрастным, кристально ясным, с рациональным холодком, точно он вел репортаж». Сочетание непоколебимой веры с блестящим интеллектом покоряло. Другой студент, Ференц Лехель, вспоминал, что слушатели «следили за его словами с таким вниманием, что слышно было гудение мух. Порой, когда в конце лекции мы откладывали ручки, нам приходилось буквально утирать взмокший лоб» 173.
Но не всегда он был таким серьезным и напряженным. Ему и тогда была присуща веселость, даже игривость, которая и годы спустя радовала друзей. Как-то раз он пригласил Лехеля остаться на обед, и когда студент из вежливости отказался, Бонхёффер принялся его уговаривать: «Это же не мой хлеб, это наш хлеб, если мы преломим его вместе, останется еще дюжина корзин».
Студентов к себе домой он приглашал нередко, он принимал участие в их жизни, как принимал участие в жизни детей из воскресной школы Грюневальда и молодых людей из своего четвергового кружка. Лехель вспоминает, как Бонхёффер способствовал укреплению его веры.
...
В моих интеллектуальных затруднениях он поддержал меня как пастырь, братски и дружески. Рекомендуя мне книгу Карла Хайма «Вера и мысль», он подчеркнул, как Хайм умеет сочувствовать сомневающимся: он не прибегает к дешевой апологетике, не расстреливает с занебесных высот бастионы естественных наук. Думать надо вместе с сомневающимися, сказал мне он, и даже сомневаться вместе с ними174.
Другой студент, Отто Дудзус, рассказывал о том, как Бонхёффер собирал студентов на музыкальные вечера в доме своих родителей.
...
Всем, что он имел и чем он был, он делился с другими. Величайшим его сокровищем был элегантный, культурный, образованный – высокообразованный – открытый всему новому дом его родителей, куда он привел нас. Каждую неделю, а позднее раз в две недели происходили эти вечера, и атмосфера на них царила такая, что его дом стал нашим домом. Нас прекрасно принимала мать Бонхёффера175.
Даже когда сам Бонхёффер в 1934 году уехал в Лондон, его родители продолжали обращаться с этими студентами, как с родственниками, включали их в свой семейный и социальный круг. Бонхёффер не отделял свое христианское служение от личной жизни: его родители общались со студентами-богословами, а студенты знакомились с замечательным семейством Бонхёфферов.
* * *
Инге Кардинг, одна из немногих женщин в семинаре Бонхёффера, вспоминала его первую лекцию:
...
В первый момент я подумала: как же он молод!.. Он был хорош собой, с красивым лицом и осанкой… Со студентами обращался очень естественно… но была в нем и уверенность, достоинство, удивительные для такого молодого человека… Он умел соблюдать дистанцию… с ним рядом никто не осмелился бы глупо шутить176.
Поделился своими впечатлениями и бывший студент Бонхёффера Альберт Шёнхер:
...
На многих фотографиях он выглядит не совсем таким, каким был в жизни. Он часто выходит полноватым, пухлым, а на самом деле был сложен атлетически, крупный, с большим лбом – со лбом, как у Канта. Но его голос не соответствовал телу – он был тонковат, так что обаять голосом он бы никого не смог, демагога из него не вышло бы. И это Бонхёффера весьма устраивало, потому что он ни в коем случае не хотел бы превратиться в демагога, гипнотизировать людей звучанием своего голоса, своей внешностью, «харизмой» – нет, ему важна была сущность177.
