Вскоре Сабина и Герхард не могли уже пройтись по Гёттингену без того, чтобы не вдохнуть отравленный воздух. Узнав их, прохожие переходили на другую сторону улицы, избегая компрометирующей встречи. «В Гёттингене, – вспоминала Сабина, – многие оказались готовы сотрудничать с режимом. Не слишком успешные преподаватели увидели шанс продвинуться». Были и другие – немногие – кто не боялся выразить сострадание и ужас от происходящего. Богослов Вальтер Браун встретил Ляйбхольцев на улице и разразился негодующей тирадой против Гитлера. Когда Герхарда уволили, другой профессор подошел к нему и со слезами на глазах сказал: «Вы мой коллега, мне стыдно теперь называться немцем». Группа студентов из его семинара обратилась в министерство с прошением, чтобы профессору Ляйбхольцу сохранили учебные часы.
Остались без работы и родственники Герхарда, один его одноклассник-еврей покончил с собой. Каждый день приходили все новые страшные известия такого рода. В День Реформации, через несколько месяцев после того, как он уклонился от проповеди на похоронах старого Ляйбхольца, Бонхёффер писал сестре и зятю в Гёттинген:
...
Меня поныне терзает мысль, что я не выполнил вашу вполне естественную просьбу. Откровенно говоря, я даже понять не могу, что заставило меня поступить таким образом. Чего я мог до такой степени испугаться? Вам обоим это, конечно же, показалось бессмысленным и недостойным, хотя вы ничего мне и не сказали. Но меня это мучает, потому что подобные вещи ничем и никогда невозможно искупить, я могу лишь просить у вас прощения за допущенную слабость. Теперь я со всей отчетливостью понимаю, что должен был поступить иначе207.
* * *
Весь 1933 год нацисты продолжали кампанию по вытеснению евреев из государственных и окологосударственных учреждений. Сочинялись все новые законы в духе начатой 7 апреля «Реформы гражданской службы». 22 апреля евреев отстранили от работы в патентном праве, а еврейским врачам запретили работать в тех больницах, где действовали государственные страховки. Пострадали и дети: 25 апреля были опубликованы правила, ограничивавшие процент еврейских школьников в государственных гимназиях. 6 мая антиеврейские законы были распространены на университетских профессоров, преподавателей и нотариусов. В июне из больниц, где принимали по государственным страховкам, изгнали еврейских стоматологов и зубных техников. К осени эти законы охватили и жен неарийцев. 29 сентября евреи были отлучены от культуры и развлечений, от мира кино, театра, литературы и искусства. В октябре все газеты перешли под контроль нацистов – в результате и профессия журналиста или корреспондента оказалась закрыта для евреев.
Агрессивные нападки «немецких христиан» уже в апреле сотрясли Церковь и побудили многих священников и богословов к ответным действиям. Реагировали по-разному. Георг Шульц из Братства Зюдов опубликовал манифест. Генрих Фогель выступил с «Восемью тезисами евангелической доктрины». Несколько пасторов из Вестфалии составили декларацию, в которой, подобно Бонхёфферу, отвергали как ересь саму идею отлучения крещеных евреев от немецких церквей. Зародилось реформатское движение, отражавшее ряд богословских воззрений – все они противостояли «немецким христианам», но в прочем у них было мало общего.
Герхард Якоби, который позднее встанет спина к спине с Бонхёффером в церковной борьбе, начал встречаться с другими пасторами в кафе «am Knie» в Шарлоттенбурге. В оппозиции сталкивалось столько противоречивых богословских и политических идей, что участникам сопротивления никак не удавалось выработать единый и последовательный план действий. Но они делали, что могли.
«Кто сжигает книги…»
В мае 1933 года безумие надвигалось семимильными шагами. Вовсю обсуждалась программа Gleichschaltung – эта концепция, сформулированная Герингом месяцем раньше на конференции «немецких христиан» в Берлине, подразумевала, что все немцы должны «синхронизироваться» с нацистским мировоззрением. «Синхронизация» охватывала и мир книг, и мир идей.
Карл Бонхёффер мог непосредственно наблюдать за тем, как нацисты оказывают давление на университеты. Он со стыдом вспоминал выступление нацистского министра по делам культуры в Берлинском университете: хотя манеры этого чиновника показались ему откровенно оскорбительными, ни сам Карл Бонхёффер, ни его коллеги не нашли в себе мужества подняться в знак протеста и выйти из аудитории.
...
В клинике появились молодые, неизвестно где учившиеся интерны – представители партии – и предложили заведующим немедленно избавиться от врачей еврейского происхождения. Некоторые заведующие сразу же согласились, те же, кто пытался возразить, что вопросы принятия на работу и увольнения остаются в ведении министерства, а не партии, подвергались запугиванию. Декан медицинского факультета предложил всем своим подчиненным скопом вступить в партию. Его верноподданническая идея сорвалась из-за личного отказа ряда профессоров принимать в ней участие. И министерство поначалу не спешило увольнять врачей-евреев, но во многих клиниках за врачами уже шпионили, выведывая их отношение к партии208.
Карл Бонхёффер продержался на кафедре еще пять лет, с трудом отбиваясь от требований повесить в кабинете портрет Гитлера.
Антисемитизм уже несколько десятилетий проявлялся у немецких студентов, но теперь он обрел формальное и официальное выражение. На весну Ассоциация немецких студентов запланировала «Акцию борьбы с антинемецким духом», назначив ее на 10 мая [31] . В 23:00 во всех университетских городах Германии начали собираться тысячи студентов. От Гейдельберга до Тюбингена, от Фрайбурга до Гёттингена, где жили Ляйбхольцы, молодежь маршировала с факелами и превращалась в безумствующих фанатиков под речи нацистских ораторов о славных деяниях, которые предстоит сотворить отважным немецким юношам и девушкам. К полуночи демонстрация вылилась в широкомасштабную «чистку» (Saüberung): на площадях разожгли гигантские костры, и студенты сотнями сваливали в огонь книги.
Так Германия очищалась от пагубных «антинемецких» текстов Хелен Келлер, Джека Лондона и Герберта Уэллса. Разумеется, в этот же костер полетели книги Ремарка и таких знаменитостей, как Альберт Эйнштейн и Томас Манн. В 1821 году в пьесе немецкого поэта Генриха Гейне прозвучало страшное пророчество: «Кто сжигает книги, будет сжигать и людей» («Dort, wo man Bücher verbrennt, verbrennt man am Ende auch Menschen»). Гейне был немецким евреем, принявшим христианство, и ныне его слова начали осуществляться. В ту ночь его книги оказались в числе брошенных в жадно трещавшее пламя. Зигмунд Фрейд, чьи книги тоже сжигали в ту ночь, произнес схожие слова: «Только наши книги? В прежние времена сожгли бы и нас самих».
В Берлине факельное шествие отправилось от площади Гегеля за Берлинским университетом, прошло через территорию самого университета и двинулось на восток по Унтер-ден-Линден. Позади в грузовике везли «антинемецкую литературу». На площади Оперы громоздилась огромная куча дров для большого костра. Ораторствуя перед тридцатью тысячами молодых людей, кровожадный гомункул Йозеф Геббельс вопил в темноту:
