Краузе вложил всю душу в свое выступление, но для движения «немецких христиан» то был крайне неудачный ход. Утром отчет о собрании появился в прессе, и большинство немцев – за исключением набившихся в Sportpalast – были шокированы и разгневаны. Одно дело организовать Церковь для немецкого народа, такую, которая помогла бы немцам оправиться от поражения, нанесенного им мировым сообществом и безбожными коммунистами, но зайти так далеко, как Краузе, высмеять Библию, апостола Павла и другие святыни – это уж чересчур. «Немецкие христиане» рухнули в предсказанную Бартом бездну. Большинство протестантов отныне воспринимало их как экстремистов, как фанатичных наци и еретиков, а большинство нацистов, давно уже отвернувшихся от христианства, попросту смеялись над ними.
Нацисты использовали «немецких христиан» пока им это было выгодно и предоставили им шанс осуществить неосуществимое. Разумеется, ничего не вышло. Мюллер продержался в своей должности, пока правил Гитлер, но близость к фюреру утратил, когда же национал-социалистический проект завершился крахом, Мюллер покончил с собой.
Глава 14 Бонхёффер в Лондоне 1934–1935
И я верю, что весь христианский мир должен молиться с нами о «сопротивлении до самой смерти» и что найдутся люди, которые претерпят смерть.
Конец лета и осень 1933 года, после того, как Геккель предложил ему окормлять две немецкие общины в Лондоне, Бонхёффер обдумывал следующий свой шаг. Для отъезда имелись две причины. Во-первых, ему предлагался опыт простой и честной пастырской работы, «церковной работы», как он сам называл это. Бонхёффер считал, что излишняя сосредоточенность на умозрительной и интеллектуальной стороне семинарской подготовки порождает священников, не умеющих жить по-христиански, а способных лишь к богословским рассуждениям. Все более важной задачей Бонхёфферу представлялось объединение этих двух аспектов. Во-вторых, ему хотелось отойти в сторону от церковной борьбы внутри Германии, увидеть перспективу, общую картину: ему казалось, что проблема давно вышла за пределы сугубо церковной политики. В письме Эрвину Суцу он сообщал:
...
Хотя я все силы отдаю церковной оппозиции, мне вполне ясно, что эта оппозиция представляет собой лишь краткий переходный период к оппозиции совсем иного рода и немногие застрельщики этой предварительной битвы примут участие в главном сражении. И я верю, что весь христианский мир должен молиться с нами о «сопротивлении до самой смерти» и что найдутся люди, которые претерпят смерть246.
Даже ближайшие сподвижники – такие как Франц Хильдебрандт, не видели того, что видел он: Бонхёффер поднялся на непостижимую богословскую высоту и предвидел отдаленные события, пока еще не различимые для других. Вероятно, это нелегко давалось ему самому – и раздражало друзей. Под влиянием Жана Лассера Бонхёффер глубоко проникся духом Нагорной проповеди – и это открыло ему перспективу, с точки зрения которой он рассматривал и происходящее, и грядущее.
В том, с чем он столкнулся, имелись более глубокие смыслы и значения. Хильдебрандт, Нимёллер и Якоби сосредотачивались на практической стороне борьбы с Мюллером, а Бонхёффер размышлял о высшем призвании, об апостольском призвании и цене ученичества. Он вспоминал Иеремию и призыв свыше разделить страдания – вплоть до смерти. Бонхёффер прорабатывал в голове эти сложные философские мысли в то самое время, когда прикидывал и очередной шаг в споре с Геккелем, и в церковной борьбе. Он думал о главном призвании Христа – не о победе, но о покорности Богу, куда бы Он ни вел. В письме к Суцу он говорит:
...
Страдание, просто страдание – вот что тогда понадобится. Не партии, не натиск, не обмен ударами – все это допустимо в предварительных сражениях, но истинная борьба, которая, вероятно, предстоит, сводится попросту к страданию с верой… Иногда она [борьба в Церкви] происходит даже не за то, за что, как видится, она происходит – линия фронта проходит совсем в другом месте247.
Трудно отделаться от ощущения, что Бонхёффер пророчествовал, что каким-то образом он уже разглядел предстоящее, увидел, что наступит время, когда он сможет лишь «страдать с верой» в тюремной камере, восхвалять в узилище Бога, благодарить его за величайший дар – за то, что счел его достойным страдания.
С другой стороны, на гораздо более земном уровне церковной политики, на уровне того самого «предварительного сражения» также казалось очевидным, что от Бонхёффера будет больше пользы по ту сторону Ла-Манша. В Лондоне он не будет состоять под юрисдикцией рейхсцеркви, уйдет от бдительного ока церковных и политических властей. Он сможет свободно контактировать с экуменическим движением и сообщать ему правду о том, что творится в Германии. Это было важно, а изнутри страны неосуществимо.
Как раз в ту лондонскую пору Бонхёффер сблизится с человеком, который станет для него и дорогим другом, и главной его связью с экуменическим движением – с Джорджем Беллом, епископом Чичестерским.
* * *
Лишь один человек на свете был столь же близок и дорог Бонхёфферу, как епископ Белл, и оказывал на него столь же сильное влияние – Карл Барт, но нелегко было смириться с тем, что воспринималось как отступничество, с неготовностью Барта признать, что после одобрения Арийского параграфа на Коричневом синоде настало время для status confessionis. Вот почему Бонхёффер не предупредил Барта о своем отъезде в Лондон и лишь 24 октября, когда уже провел в Англии несколько дней, написал Барту оттуда.
...
Если стоит искать определенные причины подобного решения задним числом, одной из главных я назвал бы ощущение, что я попросту больше не справляюсь с предъявляемыми мне вопросами и требованиями. Сам не понимая как, я оказался в радикальной оппозиции по отношению ко всем друзьям, мой образ мыслей казался им все более чуждым, хотя я был и останусь лично близок с ними. Все это напугало меня и поколебало мою решимость, так что я задумался, не уводит ли меня мой догматизм куда-то в сторону – ведь нет никакого резона, почему бы моя точка зрения оказалась лучше и правильнее, чем позиция множества талантливых священников, которых я искренне уважаю248.
Ответ от Барта пришел 20 ноября.
...
Дорогой коллега!
Уже по такому обращению вы можете судить, что я не вижу в вашем отъезде в Англию ничего сверх необходимой личной передышки. И вы имели полное право принять решение, не обращаясь за моим премудрым советом. Я бы непременно стал вас отговаривать и пустил бы в ход тяжелую артиллерию, теперь же, когда вы уведомили меня постфактум, я не могу по чести сказать вам ничего кроме: «Возвращайтесь поскорее на ваш пост в Берлине!»<…> Вам, с вашим блестящим богословским оружием и великолепной немецкой фигурой не стыдно ли будет перед таким человеком, как Генрих Фогель, иссушенным, изнуренным, но неустанно хлопочущим? Он все машет руками, точно ветряная мельница, и кричит: «Исповедание! Исповедание!» на свой особый лад – в силе или слабости, не столь важно, – принося свое свидетельство… Радуйтесь, что не сидите сейчас передо мной, а то бы я не так с вами поговорил и требовал бы, чтобы вы не увлекались интеллектуальным полетом и особыми соображениями, как бы интересны они ни были, но помнили одно: вы немец, здание вашего храма в огне, вы знаете достаточно много и достаточно хорошо умеете сказать то, что знаете, чтобы это пошло на пользу, – стало быть, вы должны вернуться на свой пост следующим же пароходом. Учитывая ситуацию, скажем, не следующим, но следующим после следующего?.. Прошу вас, примите это в том дружеском духе, в каком я пишу. Не будь я так к вам привязан, я на вас и не набрасывался бы.
