По крайней мере, он добился резолюции комитета на «Заявление в день Вознесения» Белла. Лейпер и комитет в целом решительно поддержали выступление Белла. Вслед за первой публичной оплеухой Мюллеру, которой стало само заявление Белла, последовала вторая – резолюция, утверждающая это заявление. Заявление Белла, в конце концов, было всего лишь мнением одного английского клирика, но резолюция в Фано объединяла множество голосов с разных концов мира:
...
Совет выражает убеждение в том, что автократическое управление Церковью, в особенности же насилие над совестью в виде навязываемой присяги, использование силы, подавление свободной дискуссии, несовместимы с истинной природой христианской Церкви, и просит во имя Евангелия предоставить своим собратьям-христианам в германской Церкви:
свободу проповедовать Евангелие Господа нашего Иисуса Христа и жить в соответствии с Его учением;
свободу печатного слова и собраний во служение христианскому сообществу;
свободу Церкви наставлять молодежь в принципах христианства и неприкосновенность ее для принудительного навязывания философии жизни, антагонистичной по отношению к христианской религии284.
Утром 28 августа Бонхёффер произнес перед ассамблеей памятную «Речь о мире».
«С первой минуты, – говорит Дудзус, – все собрание в Фано замерло, затаив дыхание. Многие сразу поняли, что услышанного им не забыть никогда».
Бонхёффер говорил о том, что в первую очередь и главным образом Церковь должна прислушиваться к Слову Божьему и повиноваться ему. Либеральные богословы не привыкли ни к такому языку, ни к таким интонациям. От самой идеи, что Господь говорит с людьми, чего-то от них требует, многие поеживались. Дудзус считает, что «Бонхёффер зашел так далеко, что участники конференции за ним не поспевали». Но сила его слов била наотмашь, и некоторые фразы из той речи цитируются до сих пор.
...
Нет пути к миру через безопасность. Ради мира надо идти на риск, мир сам по себе – отважное приключение, и никакой безопасности в нем нет. Мир и безопасность – антонимы. Гарантий требует тот, кто хочет защитить самого себя, но мир – это полное повиновение Божиим заповедям, и тут уже не требуется гарантий. С верой и послушанием судьба народов вверяется руке Всемогущего Бога, и не надо пытаться управлять ею в эгоистических целях. Битвы выигрываются не оружием, но с помощью Божией. Они выигрываются на том пути, который ведет к кресту285.
«Он не занимался пустым словопрением, – говорит Бетге. – Он прямо требовал отважиться на принятие определенных решений». И даже не он, а Бог требовал – чтобы те, кто слышал эти слова, повиновались им. Он «страстно убеждал привыкшее к дипломатии собрание оправдать свое право на существование, во всей полноте провозгласив Евангелие мира». Он напоминал делегатам о том, что Бог облек их властью – в качестве Своей Церкви – быть гласом пророческим среди века сего, и что они должны действовать в соответствии с этим дарованным Богом авторитетом, быть Церковью, которая властью Святого Духа несет ответ Бога на современные проблемы.
Но кто из слушателей мог внять всему этому? Бетге отмечает, что Бонхёффер «использовал слово «Собор», удивившее многих в аудитории. Но он хотел внушить им идею, что они – не просто совещательный орган, выражающий какое-то мнение. Собор провозглашает, обязывает и разрешает и тем самым обязывает и разрешает самого себя»286.
Если когда-либо в жизни Бонхёффер превращался в Иеремию или Иону, это случилось там и тогда, на исходе августа 1934 года, на маленьком острове у берегов Дании. Берлинским студентам Бонхёффера, участвовавшим в молодежной конференции, не разрешили наблюдать за собранием из главного зала ассамблеи, где заседали почтенные участники основной конференции, но друг Бонхёффера уговорил кого-то провести их на верхнюю галерею. Сразу после выступления Бонхёффера их поспешно вывели вон, но одному из студентов врезались в память последние слова: «Чего мы ждем? Уже поздно». Когда Бонхёффер закончил, председатель собрания подошел к кафедре и сказал, что нет ни малейшей необходимости комментировать эту речь: ее смысл и так всем понятен.
По вечерам берлинские студенты собирались и обсуждали затронутые на конференции проблемы, часто засиживаясь до поздней ночи. Бонхёффер просил их соблюдать осторожность, откровенничать не со всеми. Однажды утром датская газета вышла с шапкой: «Немецкая молодежь высказывается откровенно: Гитлер задумал стать Папой». Значит, кто-то проник в их круг и слышал разговоры о том, как Гитлер подминает под себя Церковь. Это была катастрофа. Бонхёффер понимал, что молодых людей ждут неприятности по возвращении на родину. Он сделал все, что мог, чтобы исправить ситуацию, обсуждая и «приглушая» ее в разговорах по телефону и при встречах на конференции. В итоге все обошлось. Германия тогда еще не превратилась в полицейское государство.
Геккель и другие делегаты от рейхсцеркви хотя и присутствовали в Фано, однако строго выполняли инструкции и старались ничего существенного не сказать. Геккель уходил от обсуждения еврейской темы, прибегая к стратегии бесконечной и бессодержательной болтовни: 25 августа он полтора часа читал доклад по экуменическим вопросам; два дня спустя выступил с речью о государстве и Церкви. Лондонская Times охарактеризовала первую речь как «блистательное восхождение в стратосферу чисто церковной догмы»287. До Мюллера донеслась весть, что Геккель не произвел столь замечательного впечатления, как они рассчитывали, и он немедленно отрядил на конференцию особого посла, Вальтера Бирнбаума, вместе с доктором Августом Йегером, тем самым беспощадным фанатиком, который называл Воплощение «прорывом нордического света в мировую историю». Эти двое примчались в Копенгаген, а там выяснили, что конференция проходит на Фано, то есть «с другой стороны» Дании. На карту был поставлен престиж рейхсцеркви – послы наняли гидроплан и с шумом и треском, к величайшему замешательству Геккеля, приземлились в трехстах пятидесяти километрах к западу.
Йегер сумел промолчать, но и богословие его спутника оставляло желать лучшего. Бирнбаум испросил разрешения обратиться к собранию и выдал пеструю гирлянду историй про каких-то немцев, сделавшихся христианами именно благодаря влиянию национал-социализма. Юлиус Ригер назвал это «абсурдной болтовней». Геккель пришел в ужас от того, что рейхсепископ надумал послать ему вслед эту парочку: их присутствие и их высказывания осложняли его и без того непростое положение. Но Геккель лучше многих прочих умел играть по правилам такого рода конференций и использовать их в собственных интересах: он вновь, так сказать, нацепил коньки и пустился неуклюжими пируэтами рассекать лед. Какие-то обвинения он напрочь отвергал, беспрестанно подавал протесты, на официальных заседаниях отнимал время шаблонной чепухой и твердил, будто ситуация в Германии как никогда ранее благоприятна для «провозглашения Евангелия».
Тем не менее, к радости Бонхёффера, конференция вынесла резолюцию, выражавшую «глубокую озабоченность» ситуацией в Германии. В ней было сказано, что «основные принципы христианской свободы» подвергаются угрозе, а применение силы, «автократические управление Церковью» и «подавление свободной дискуссии» были признаны «несовместимыми с подлинной природой христианской Церкви». Далее в резолюции говорилось: «Совет желает заверить своих братьев из Исповеднического синода Немецкой евангелической церкви в том, что его молитвы и его сердечная поддержка с ними в их свидетельствовании евангельских принципов, и Совет намерен сохранять с ними теснейшие связи».
