Бонхёфферы, несомненно, были искренними патриотами, не впадая при этом в националистический угар, присущий в ту пору многим их соотечественникам. Они умели видеть более полную картину и сохранять ясность суждения, к чему приучали и детей. Как-то раз фрау Ленхен подарила Сабине брошку с надписью «Мы им покажем». «Я с гордостью нацепила значок, мне нравилось, как он сверкает на белом воротничке, – вспоминала Сабина. – Однако днем, когда я вышла в таком виде к обеду, отец спросил: «Что это? Покажи мне», – и украшение тут же исчезло у него в кармане». Мать поинтересовалась, откуда взялась брошь, и пообещала Сабине взамен другую, более красивую35.
Тем временем война подбиралась все ближе. Один из кузенов погиб, затем второй. Еще один вернулся без ноги. Кузен Лотар лишился глаза, нога его была сильно изувечена. Еще один остался на поле боя. До десяти лет близнецы спали в одной комнате. После молитвы и вечернего псалма они лежали в темноте и разговаривали о смерти и вечности. Они гадали, каково это – умереть и жить в вечности, и додумались до того, что с вечностью удастся соприкоснуться, если полностью сосредоточиться на самом слове Ewigkeit, «вечность». Главная трудность заключалась в том, чтобы отрешиться от всех иных мыслей. «После длительной упорной концентрации голова плыла, – вспоминала Сабина. – Мы упорно продолжали выполнять это нами же выдуманное упражнение».
Все хуже становилось снабжение. Даже у состоятельных Бонхёфферов стол оскудел. Из всех членов семьи едва ли не самым изобретательным в этих стесненных обстоятельствах оказался Дитрих. Он с такой ловкостью изыскивал источники пищи, что отец похвалил его талант «добытчика и снабженца»36. Дитрих даже скопил карманные деньги и купил курицу. Ему хотелось взять на себя какие-то обязанности, отчасти и из соперничества с братьями – те были на пять, шесть и семь лет старше и очень талантливы, как и сестры. В одном деле Дитрих превосходил их всех – в способностях к музыке. С восьми лет он учился играть на пианино. Уроки брали все братья и сестры, но ни один из них не был настолько многообещающим, а умение Дитриха читать с листа удивляло даже учителя. Он достиг таких результатов, что всерьез подумывал об исполнительской карьере. В десять лет он исполнял сонаты Моцарта.
В Берлине прекрасная музыка окружала знатоков и любителей со всех сторон. В 11 лет Дитрих слушал Девятую симфонию Бетховена в исполнении Берлинского филармонического оркестра под руководством Артура Никиша и писал о своих впечатлениях бабушке. Он не только играл, но и аранжировал и даже сочинял музыку. Ему нравилась песня Шуберта «Gute Ruh» [10] , и в возрасте примерно 14 лет он переложил ее для трио. В тот же год он сочинил кантату на шестой стих псалма 41 «Унывает во мне душа моя». Хотя в итоге он предпочел музыке богословие, горячую любовь к ней он сохранил на всю жизнь. Музыка играла важную роль в его религиозной практике; Дитрих Бонхёффер радел о том, чтобы и его ученики научились ценить музыку как наилучшее выражение веры. Бонхёфферы были музыкальным семейством, и самые ранние музыкальные впечатления Дитриха получены в домашнем кругу, на ежесубботних музыкальных вечерах. Младшая сестра Сюзанна вспоминала:
...
Мы ужинали в полвосьмого, а затем собирались в гостиной. Сначала мальчики играли втроем: Карл-Фридрих на пианино, Вальтер на скрипке, а Клаус на виолончели. Потом мама пела, а Хёрнхен [11] ей аккомпанировала. Каждый показывал, что выучил за неделю. Сабина занималась на скрипке, две старшие сестры пели дуэтом из Шуберта, Брамса и Бетховена. Дитрих играл на пианино гораздо лучше, чем Карл-Фридрих37.
По словам Сабины, он был внимательным и чутким аккомпаниатором, «всегда старался затушевать чужие ошибки, чтобы никто не попал впросак».
Будущая невестка Эмми Дельбрюк часто присутствовала на этих вечерах.
...
Пока мы играли, Дитрих, сидя за роялем, руководил всеми. В любой момент он знал, что делает каждый музыкант, он никогда не ограничивался исполнением собственной партии – он слышал всю музыку. Если виолончель подолгу настраивалась перед выступлением или в промежутках, Дитрих опускал голову, но умело скрывал нетерпение. Любезность была свойственна ему от природы38.
В особенности он любил аккомпанировать матери, когда она пела псалмы Геллерта – Бетховена, а под Рождество она всегда пела под его аккомпанемент песни Корнелиуса.
Семейные музыкальные вечера продолжались много лет и привлекали новых друзей, их круг все время расширялся. Концерты устраивались также в дни рождения или по иным особым случаям, вплоть до марта 1943 года, когда на 75-й день рождения Карла Бонхёффера заметно увеличившееся в численности семейство исполнило кантату Вальха «Lobe den Herrn» («Хвалите Господа»), причем Дитрих играл на пианино и дирижировал.
Грюневальд
В марте 1916 года, в разгар войны, Бонхёфферы переехали из особняка на Брюкеналлее в берлинский район Грюневальд. Место было не менее престижное, здесь селились известные берлинские ученые и профессора. Бонхёфферы сблизились со многими соседями, дети проводили много времени вместе, а со временем в этом же окружении находили женихов и невест.
Как большинство домов Грюневальда, особняк под номером 14 по Вангенхаймштрассе был очень велик, к нему прилегали сад и участок площадью в полгектара. Вероятно, именно участок и привлек старших Бонхёфферов: в военное время прокормить восемь детей, в том числе троих юношей, было нелегко, а тут они развели огород, держали коз и птицу.
Дом был полон произведений искусства и семейных реликвий. В гостиной висели писанные маслом портреты предков Бонхёффера, а рядом с ними – гравюры итальянского художника XVIII века Пиранези. Здесь же присутствовали и масштабные пейзажи кисти прадеда, графа Станислауса фон Калькрёйта. Выполненный по его чертежу величественный буфет главенствовал в столовой – громадина высотой в два с половиной метра с рельефной резьбой и двумя колоннами под зубчатым фронтоном напоминала формами греческий храм. Дитрих порой забирался на эту махину и с высоты взирал на жизнь в зале, где за обеденным столом могли разместиться двадцать человек, а паркетный пол натирали ежедневно. В одном углу на изысканным резном пьедестале, внутри которого располагался винный погребец, красовался бюст другого предка, богослова Карла Августа фон Хазе. В его честь и погребец в пьедестале звался «дедушка» (Grossvater).
Детство Бонхёффера мог бы изобразить на своих картинах швед Карл Ларссон, отчасти схоже оно и с образами «Фанни и Александра» Бергмана, только без присущей этом фильму интонации скрытой тревоги и дурного предчувствия. Бонхёфферы были редкостным чудом – подлинно счастливой семьей, чья упорядоченная жизнь катилась из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год, с музыкальными вечерами по субботам, со множеством дней рождения и прочих праздников.
В 1917 году Дитрих перенес аппендицит и операцию, но этот перерыв в обыденной жизни был кратким и едва ли слишком огорчительным. Рождество прошло своим чередом, как обычно, Паула Бонхёффер пела, дети ей аккомпанировали, читали вслух Писание, исполняли псалмы – все было так прекрасно, что даже те, кто не считал себя особо религиозным, проникался духом праздника. Сабина вспоминала:
