Как-то раз, я помню, государь приехал с большой свитой. Мы были еще тогда в четвертом классе. Леонтьевой уже не было. Государь, прослушав молитву, сел завтракать с выпускными воспитанницами.
В числе приезжавших с государем лиц был и обер-полицмейстер Трепов
[31], маленький генерал, очень юркий и любезный. Пользуясь своим малым ростом, он незаметно юркнул за колонны и пробрался между столами, зорко посматривая по сторонам. Вдруг он быстро подошел к Массальской, у которой болели зубы, и она сидела, не прикасаясь к своему завтраку. За завтраком у нас на этот раз были пирожки и котлеты. «Милая барышня, – сказал он ей тихонько, – я вижу, у вас болят зубки и вы не можете ничего кушать. Уступите мне ваши пирожки, я с утра езжу с государем и очень проголодался». Княжна Анна Массальская, воспитанница нашего класса городского отделения, охотно уступила ему свой завтрак.
Зайдя за колонну, так, чтобы его не видел государь, Трепов с аппетитом скушал пирожки, издали поблагодарил Массальскую и, благополучно выйдя из-за колонны, встал как ни в чем не бывало сзади государя. Вся свита и должностные лица не садились и стояли полукругом сзади государя.
На другой день наш швейцар принес нам в класс большую коробку конфет с визитной карточкой Трепова, на которой имелась следующая надпись: «Милой барышне, которая уступила мне завтрак».
Томилова, которая, очевидно, не имела возможности изменить нам курс и наш обиход, задумала все-таки хотя бы изменить нашу форму. И вот на выпуск нам были сшиты передники с огромными оборками, как обыкновенно носят няньки или горничные в купеческих домах. Передники были сшиты не из полотна, как обыкновенно, а из какой-то бумажной материи, которая немилосердно топорщилась во все стороны. Государь Александр Николаевич часто навещал нас перед выпуском, и вот к его-то приезду нас и нарядили в новые передники. Был урок танцев, и государь прошел прямо в зал. Увидев нас, он остановился и посмотрел на нас с удивлением. «Какие вы пышные», – сказал он наконец. Томилова, вошедшая вместе с ним, принялась расхваливать придуманную ею для нас форму. Тогда государь, повернувшись к ней, резко сказал: «Я привык к старой форме и нахожу ее более изящной и красивой».
Мы ликовали, новая форма нам тоже не нравилась. Кислое лицо Томиловой стало еще кислее.
Часто бывал у нас государь, иногда подолгу слушал наше пение. Помню, раз, прослушав несколько номеров, он встал и, вместо того, чтобы проститься с нами тут же в певческой, как делал это обыкновенно, пожелал, чтобы мы проводили его по коридору под пение Преображенского марша, который мы отлично исполняли и который он очень любил. Не знаю, как это могло случиться? Взяли ли мы очень скорый темп, пошел ли государь очень скоро, только наша инспектриса, старушка Обручева, не могла за нами поспеть и отстала где-то далеко в коридоре. Прослушав марш до конца, государь весело простился с нами и уехал. Мы возвращались назад совершенно очарованные его любезностью и очень веселые, и тут только и заметили изо всех сил спешившую к нам Обручеву. Старушка совершенно задыхалась, на лбу у нее выступили большие капли пота, чепец сбился набок, и она чуть не плакала. Она не стала делать нам выговора, но, видимо, не могла помириться с мыслью о том, что государь уехал, не простившись с ней, как это делал всегда. «Вы знаете ли, – говорила она нам со слезами в голосе, – государь всегда, прощаясь со мной, удостаивал меня пожатием своей руки, а сегодня я была лишена этой чести». Видимо, она думала, что это мы пошли слишком скоро и тем лишили ее чести проститься с государем и видеть его еще раз.
Хотя она имела очень смешной вид, но мы, глядя на нее, не смеялись, нам совсем было не до смеха, мы всей душой ей сочувствовали и понимали ее горе и сожалели ей. Она была нам так близка, дорога и понятна в эту минуту.
Горячая любовь и бесконечная преданность к государю и его семейству владели нашими сердцами всецело. И если бы кто-нибудь сказал нам, что для спасения его жизни надо было бы выпустить из нас нашу кровь всю до капли и нашими жизнями заплатить за его жизнь, я думаю, ни одна из нас тогда не запротестовала бы и отдала бы свою жизнь и кровь просто и охотно, без всяких громких фраз и красивых поз.
Незадолго до выпуска нас взяли в Зимний дворец. Государыня Мария Александровна
[32] ненадолго вышла к нам, но пения нашего слушать не пожелала, опасаясь, что мы будем петь слишком громко. Приняла она нас в небольшой гостиной. Как сейчас вижу эту прелестную глубокую комнату, заставленную мебелью из черного дерева, крытого голубым шелком. Между окнами и, перемежаясь с мебелью, стояли жардиньерки исключительно только с белыми азалиями. Государыня была очень худа и имела болезненный вид. Чтобы не утомлять ее, нас вскоре увели на половину Государя и ввели в его кабинет. Эта комната сейчас стоит перед моими глазами, как будто я видела ее только сейчас. Большая светлая комната в два окна, перед окнами – большой письменный стол из темного дерева. Вся обстановка казалась очень скромной и ничего пестрого в ней не было. На письменном столе лежали только что подписанные государем бумаги, чернила еще не обсохли на пере. Что я почувствовала, переступив порог этой комнаты, я не в силах описать. Поздоровавшись с нами, государь сел в кресло перед письменным столом, и мы окружили его. Милостиво поговорив с нами, он спросил нас, не хотим ли мы осмотреть Эрмитаж. Мы, конечно, изъявили свое согласие, и государь пошел вместе с нами, лично объясняя нам редкости, собранные в Эрмитаже. Помню, как он остановился перед маленькой горкой и обратил наше внимание на серебряный парик. Волосы парика были сделаны из тонких серебряных нитей, которые и были завиты локонами. Я страстно люблю все прекрасное, и поэтому восторгу моему не было конца. Я с трудом могла оторвать глаза от прекрасных статуй и картин. Государь, видимо, устал, но продолжал исполнять свои обязанности хозяина с необыкновенной грацией и радушием. Наконец, он милостиво простился с нами, и мы, нагруженные фруктами и конфетами, возвратились в институт. Я долго еще не могла придти в себя от всего виденного мною и слышанного и продолжала видеть наяву дивный и прекрасный сон.
Перед выпуском были даны традиционные балы с приглашенными на этот раз учителями частными кавалерами для танцев. Каждая выпускная воспитанница могла пригласить троих, если кого имела в виду.
Его величество принц Ольденбургский тоже устроил у себя дневной бал для всех институтов зараз
[33]. В большом зале дворца играла музыка, и мы могли танцевать с воспитанницами других институтов, если хотели. Мы, конечно, были в новой пышной, так сказать, форме, почему и возбуждали насмешки и очень меткие остроты со стороны других институток. Чужие начальницы ехидно-насмешливо осматривали нас и шипели. Выпускные экзамены окончились как-то совсем для нас незаметно. На балу у его высочества все воспитанницы, получившие шифры, были в первый раз в шифрах. Справедливость требует, чтобы было сказано о том, что все воспитанницы, получившие первые шифры во всех институтах, были удивительно некрасивы собой. Первый шифр получила в нашем классе воспитанница из городского отделения, а не из нашего Невского, но мы на это не роптали. Мы были вполне воспитанницы наших классных дам и знали наверно, что ни одна из них никогда не прикладывалась к плечику начальницы, да и мы все неохотно целовали Томиловские ручки. А ручки иногда поневоле приходилось целовать. У Томиловой была противная манера хлопать воспитанниц по лицу в виде ласки, ожидая их поцелуев. Наше отделение возмущалось этой манерой ласкать и всячески избегало ее ласк, насколько это было возможно. Мне как-то пришлось быть у нее дежурной, испытать это противное хлопанье ее рукой по моему лицу. Я помню, после этого дежурства я была больна несколько дней.
