Но, видимо, Абакумов (по заданию Берия или по собственной инициативе) начал собирать компромат на Кузнецова, как в безопасности говорили тогда, «разрабатывать его». Дальний Восток отпал, к сожалению, а это могло спасти Кузнецова. К концу 1948 г. в Политбюро стало известно, что Сталин согласился на то, чтобы снять Кузнецова с работы в ЦК. Это был дурной знак: было понятно, что дело принимает плохой оборот.
На 15 февраля 1949 г. была назначена регистрация брака между Серго и Аллой.
Прослышавший об этом Каганович решил меня предостеречь: «И ты разрешаешь этот брак? Ты что, с ума сошел, не понимаешь, что Кузнецов обречен, что с ним будет в недалеком будущем? Ты должен воспрепятствовать такому браку». Я ему твердо ответил, что невеста моего младшего сына – очень хорошая девушка, о лучшей мы с женой и не мечтали. Тем более, они любят друг друга, и мешать им я не намерен.
И именно 15 февраля Кузнецов был официально снят с работы за «антипартийные действия», что уже предвещало расправу с ним. Алла в этот момент была нездорова, даже попала в больницу, свадьбу в моем доме мы отложили до начала марта. Правда, вечером 15 февраля у Кузнецова дома было небольшое свадебное торжество, без гостей. Кузнецов, по словам моих сыновей, которые все там были, держался молодцом, шутил и праздновал, как ни в чем не бывало. Кроме того, что он был мужественный человек, он, видно, не представлял себе сталинских нравов.
В день свадьбы у нас на даче ко мне пришел Серго и сказал, что Алла очень расстроена: отец ее не хочет к нам приезжать. Он ссылался на нездоровье, но я понял его хорошо. Я тут же позвонил ему на дачу и попросил приехать. Он говорит: «Я болен. У меня неважно с желудком». Я пошутил: «Уборных у нас в доме хватит. Приезжай!» Тогда он сказал: «Мне не на чем приехать. У меня уже нет машины. Давайте лучше вы обойдетесь без меня, ведь моя жена будет». Я говорю: «Немедленно посылаю тебе свою машину и жду. Хотя бы ненадолго, насколько позволит самочувствие. Неприлично отцу не быть на свадьбе собственной дочери». Он уже не мог возражать и приехал.
Была и Рада Хрущева, очень хорошая, скромная девушка. Она училась вместе с Аллой в МГУ, они были подруги. Была также жена Косыгина, которая оказалась даже родственницей Кузнецовых через Зинаиду Дмитриевну и знала Аллу с рождения. Она была с дочерью Люсей и зятем Джерменом Гвишиани (отца его я знал по Дальнему Востоку, где он был начальником управления МГБ). Сам Косыгин благоразумно не приехал, хотя тоже был родственник, да я его специально и не уговаривал.
Кузнецов после долгих недель ожидания получил направление на генеральские курсы в Перхушково. Алла и Серго его там часто навещали и рассказывали, что он чувствует себя бодро, даже радуется возможности наконец поучиться всерьез, ходит в форме генерал-лейтенанта, которым стал будучи членом Военного совета Ленинградского фронта. У меня даже появилась надежда, что, может быть, его оставят в покое.
Но в августе 1949 г. его арестовали. Видимо, он понадобился для «ленинградского дела», которое должно было устранить сразу и Вознесенского, и Кузнецова, хотя они никак не были связаны. Оба были уже сняты с высоких должностей, но кому-то надо было исключить всякую возможность их возврата. Сам Сталин, говорили, ждал, что Кузнецов напишет ему покаянное письмо, но тот этого не сделал. «Значит, виноват», – заключил Сталин. Это не значит, что, если бы написал, что-то обязательно бы изменилось: при болезненной недоверчивости Сталина, с письмом или без него, результат, скорее всего, был бы одинаковым. Сколько тысяч людей писали ему безрезультатно!
Обвинения, в которых они признались (конечно, не добровольно), были собраны в переплетенный том, который разослали членам Политбюро. Основная суть была незатейливой: он и его сообщники были якобы недовольны засильем кавказцев в руководстве страны и ждали естественного ухода из жизни Сталина, чтобы изменить это положение, а пока хотели перевести Правительство РСФСР в Ленинград, чтобы оторвать его от московского руководства. Были еще обвинения в проведении в Ленинграде какой-то ярмарки без соответствующего оформления через ЦК, попытке Кузнецова возвеличить себя через музей обороны Ленинграда и прочая чепуха. Видно, очень стойко они держались, если не было записано «намерение устранить Сталина» – излюбленное обвинение 30-х годов. Но и «кавказцы», и желание отдалить руководство России от руководства СССР были рассчитаны на Сталина: он охотно клевал на такие вещи. И тут он клюнул. Причем, зная методы допросов в МГБ, мог бы вызвать их к себе, как это иногда, крайне редко, правда, он делал до войны. Из-за этой клеветы насчет «обиженной России» пропал и Родионов, Председатель Совмина Российской Федерации, способный работник, никак не связанный с Кузнецовым. И, конечно, много ленинградцев, поскольку традицией НКВД-МГБ было раскрывать «разветвленные заговоры».
* * *
Мне очень трудно было говорить с Аллой, когда она, узнав от моего сына Вано о случившемся, прилетела из Сочи вместе с Серго (на квартире у Кузнецовых на улице Грановского от членов семьи была заперта комната с телефоном, но Вано ловко сделал какой-то отвод от линии и принес им телефонный аппарат). Алла приняла мое сообщение мужественно: слезы были у нее в глазах, рыдания она еле сдерживала. Разговор происходил в моей кремлевской квартире. Я, конечно же, должен был рассказать официальную версию. Но я добавил, что ее это не коснется, как и ее сестер и брата. Через некоторое время я вызвал туда же, на кремлевскую квартиру, Серго (они жили отдельно от нас), прочитал ему некоторые отрывки из «признаний» Кузнецова. Сказал: «Твоя жена ни при чем, мы будем относиться к ней, как и раньше». И ему подтвердил, чтобы дети Кузнецова по-прежнему приезжали к нам на дачу в гости. Предупредил, чтобы он не вступал в обсуждение ареста Кузнецова с Зинаидой Дмитриевной. Мне было ясно, что ее тоже арестуют. Серго меня удивил своей реакцией. Он сказал: «Тут даже нет серьезных обвинений в проступках. Одни мысли и намерения. К тому же, мысли не его. Может быть, это написал следователь?» На что я ответил, что Кузнецовым подписана каждая страница. Серго не успокаивался: «Алексей Александрович с большим почтением относится к Сталину. Он хранит, как память, письмо Сталина, посланное ему в Ленинград в труднейшие месяцы блокады, и даже коробку папирос «Герцеговина-Флор», полученную от Сталина. Я уверен, что дело прояснится, и он вернется».
Я не мог ему сказать, что вопрос о судьбе Кузнецова уже предрешен Сталиным, и он никогда не вернется.
«Ленинградское дело» вызвало у меня большую тревогу, что может вновь вернуться время, подобное 1936–1938 гг., но только несколько в новой обстановке, несколько новыми методами, может быть. Одно было ясно, что Сталин хочет избавиться от тех руководящих кадров, которые решали судьбу всей страны после 1938 г., возглавляя хозяйственную работу, и которые вынесли на своих плечах все трудности войны.
Моя оценка Сталина
Часто товарищи спрашивают – какую оценку вы даете Сталину? Это ставит меня в трудное положение, потому что невозможно односложно давать характеристику Сталину. Это фигура сложная по натуре, и сложный путь был у него в партии и государстве. В разные периоды он выглядел по-разному: то выпячивая положительные стороны своего характера, то, наоборот, в других условиях, отрицательные черты брали верх. В этом смысле характеристику Сталину, данную Лениным в так называемом «завещании», надо считать абсолютно правильной и точной, подтвержденной всеми последующими событиями.
