Рыба минтай удивительно и подозрительно похожа на саранчу, а паче того – на головастика. Хотя японцы и из нее ухитряются делать разные вкусные весьма вещи…
Рыболовный сейнер «Тур» недавно ещё ходил в дальние промысловые рейсы, в океан, где добывал серебряную сельдь и «ночную жемчужину» сайру, рыже-полосатого, как тигр, морского окуня-терпуга и донную, раздавленную в лепёшку многотонным слоем воды, вкусную «морскую курицу» камбалу.
Рыбачил «Тур» у Камчатки и Курил, у Японии и Кореи. Но стар он стал, одышлив дизелем, скрипуч рёбрами-шпангоутами, прохудился местами и корпусом. В мачтах и снастях запело, кажется, и заплакало: «Бы-ыли-и-и когда-то и мы-ы ры-са-ка-ми…»
Частенько теперь, когда перевели «Тур» на прибрежный лов, когда Регистр задробил ему выход в открытое море, радист Валька, по прозвищу Мракобес, певал вот так под гитару про этих самых ры-са-ков.
Сутки-двое, а чаще вот так – с шести утра до вечера, – вот тебе и весь «промысловый рейс». Обхохочешься с таких мореходов. Ну кто он теперь, рыбак разве? Скорее рыболов-спортсмен. Как боцманюга вон и кандей, кок то есть. Полшестого вечера, рабочий день, считай, а они уже с удочками на корме краснопёрку дёргают. А минтая – полный трюм, и стоять теперь с ним в ожидании сдачи – один только бог морской знает сколько. Консервный цех затих без банки, балычковые машинки, которые строгают знаменитую «спинку минтая», месяцами валяющуюся в витринах рыбных магазинов, заломались и ждут запчастей, которые «вот-вот привезут», ну а туковарка-выручалочка забита вчерашними-позавчерашними уловами, смертный дух пустившими по всему рыбозаводу…
Сейнер ходко шёл в океан, и навстречу ему вставало, отряхая пену морскую с лучей, жаркое августовское солнце. Мокрая от росы палуба местами уже парила. Тихо было. Как говорят моряки – как в болоте. И прозрачный, легчайший парок висел над голубой гладью, сыто выдыхающей запахи рыб, планктона, водорослей, медуз, словно из раскрытой пасти обожравшегося Нептуна…
И предстала перед Валькиным мысленным взором завальная картина убогого их рыбозаводишки с «единым и неделимым» серым приземистым цехом, бывшим некогда просто засольным, а потом разделённым всё же на консервный и коптильный. Допотопное оборудование, все почти – врукопашную, станки – что та трёхлинейка, которая «образца 1891-го дробь тридцатого года», как выпаливал, помнится, старый служака-прапор, демонстрируя им, новобранцам, чёткость и выучку. В коптилку на другом заводе зайдёшь – слюнки бегут от одних запахов, идешь и глотаешь. Может, и хотел бы плюнуть (у нас, мол, у самих…), да некуда: чистота кругом, как в поликлинике. В их же коптилку без противогаза не ходи. Бедные бабы там работают – чёрные, закопчённые, с красными, слезящимися глазами, – черти в преисподней самые натуральные. Говорят, и детей таких же рожают, копчёных.
Но то ещё – пищевое производство. А вот рыбомучной цех, или по-простому туковарка, – это вообще венец творенья. «Техника» там на уровне жерновов ветряных мельниц. Тоже с тридцатых годов, говорят, не изменилась. В туковарке противогаз не поможет. Там посменно гниют три уникальных мужика (где и как их нашли?!), напрочь лишенных обоняния. Нормальный человек без прищепки на носу там выдержит не больше, чем под водой. Туковарку ещё называют крематорием, но это ей вроде комплимента. Кроме выдающегося вонизма и грязищи, кучи слякотной, гниющей рыбы порождают, как считает Валька, неуважение к Нептуну. Расклад тут вот какой: неуважение к рыбакам, «доблестным пахарям моря», к природе-матушке и отвращение к дарам её, к рыбе-кормилице.
Вон за ней как бегать доводится…
А шли уже с тралом, и рыбы в трале, по всем приметам (по схождению ваеров
[3], по надсадному хрипу двигуна), было навалом.
В родном заливе тишь-гладь, а тут зыбайло катит от норд-оста. Похоже, где-то там, на севере, штормит.
Солнце скользило по своей небесной дуге уже заметно вниз, цепляясь лучами за далекий берег, пронизывая лесистые сопки, чуть приметно почавшие рыжеть. И почти так же медленно шёл из воды трал, казалось, упирающийся всеми растопыренными конечностями. Ваера, угрожающе вздрагивая на блоках, гудели басовыми струнами великанской Нептуновой гитары. И невольно мерещилось: вот-вот подгулявший морской царь шваркнет по струнам могучей перепончатой лапой – и только искры брызнут, лопнут они и разлетятся в стороны, раскручиваясь на пряди.
– Отойди от дуги! – Сипло прогремел по спикеру кэп матросу, замешкавшемуся на палубе. – Сколько мне язык мозолить, як-к-корь в нос?! Не стойте, не стойте на линии натяжения ваеров!
Валька снова стоял рядом с кэпом в рулевой рубке, готовый перехватить штурвал или чем иным помочь. Все остальные были там, на палубе, готовые к приему рыбы. И наконец заголубело справа по корме, всплыл полный кутец, под жвак
[4] набитый добычей. И сразу прояснились лица матросов, даже хмурые физии тралмастера и Дракона осветились подобием улыбки. Да налетели, как обычно, откуда ни возьмись чайки и загорланили, пикируя на трал.
Минтай попался отборный, крупняк, в самый раз на балык. Добрый улов. Эх, плавбазу б сюда! Правы колхозники: пока на берегу почешутся, рыбка уже и «глазки зажмурит».
Выборка подходила к концу.
Ещё одно такое траление – и трюм полный. Капитан, коротко взглянув на солнце, берущее уже прицел на посадку, разворачивал судно на обратный курс – по той же изобате, линии равных глубин…
Лебёдка смолкла, замерли ваера на траловой дуге. И голос Деда, стармеха, управлявшего лебедкой, внятно произнес: «Хана! Отплавались. Редуктор полетел».
До звёзд выбирали трал, заведя ваера на брашпиль, предназначенный для подъема якоря, не рассчитанный на такие слоновьи нагрузки: трал снова оказался набит битком. Вкалывали все, и Валька вместе со всеми. Перемазались, надорвались, но до конца выбрать так и не успели.
Задувало от норд-оста уже порядочно, а в ближайшее укрытие надо было идти миль десять. Так, с «авоськой» за бортом, и телепались, притом лагом к ветру и волне. Старый дизель одышливо хекал, выплевывая искры в трубу, и в конце концов не выдержал форс-мажора, скис. Так объявил Дед.
Механики, бросив «разбитое корыто» – разобранный редуктор лебёдки с выкрошенными зубьями шестерен, подались в машину. Вскоре стало известно, что гавкнулись сразу два топливных насоса, а масляный забастовал.
Всю почти ночь ремонтировались, всем нашлась работа в машине. Капитан использовал трал как плавучий якорь, чтоб удерживать судно носом к волне.
Под утро шторм разыгрался молодым тигром, взвинтив себя до царственного рыка. С трудом выбрав траловые доски, обрубили «авоську» с рыбой. Жаль, конечно, но каждый понимал: не пришлось бы себя жалеть…
