* * *
Владимир Алексеевич не гнушался при случае поддеть кого-нибудь из своих многочисленных приятелей. В 1901 году среди прочих он был приглашен в гости к Шаляпину. Сам же Федор Иванович к назначенному часу домой не пришел. Не явился и через час, и позже. Впрочем, гости замечательно провели время без хозяина, а Гиляровский написал впоследствии стишок:
Тебя с пельменями мы ждали
И говорили милый вздор…
И дальше, я скажу, не труся:
Не удивляйся ничему,
Решил, как подали нам гуся,
Что не товарищ ты ему.
Шаляпин, естественно, знал поговорочку «Гусь свинье не товарищ». Но не обиделся на Гиляровского. На добродушного и обаятельного силача вообще мало кто обижался.
Правда, в другой раз Шаляпин «отомстил» «дяде Гиляю». В.М. Лобанов вспоминал: «Запомнился один эпизод в Столешниках, вызвавший много искреннего веселья. О нем еще долго рассказывали как о новой роли Шаляпина. Произошло это в день рождения Надежды Владимировны (дочери Гиляровского. — А.М.), к которой Шаляпин относился с большой внимательностью за ее „многочитаемость“ и „всезнайство“ и которой даже иногда присылал первые фиалки из Ниццы, когда бывал там на гастролях.
Народу в Столешниках собралось довольно много. Преобладала университетская молодежь — товарищи Надежды Владимировны по филологическому факультету.
Ужин что-то запаздывал. В большой комнате молодежь шумно веселилась: играли в фанты, шарады; беспорядочно передвигались стулья, раздавались шутливые замечания и отдельные возгласы. В смежной со столовой комнате сидело несколько солидных гостей, в том числе и Шаляпин; остальные были в рабочей комнате хозяина.
Внезапно в квартире раздался собачий вой. Только те, кто подолгу жил зимой в глухих, заброшенных деревнях, могли слышать такой протяжный вой. В московской же квартире, где любили и нежили собак всяческих пород — от огромных сенбернаров до мудрейших пуделей и малюсеньких китайских, жалостный, голодный, за душу хватающий вой казался неожиданным.
На мгновение в квартире все стихло, и все бросились в комнату, откуда раздавался вой. А там около небольшого круглого стола в кресле сидел Шаляпин и, подперши рукой щеку… протяжно выл. Выл по-настоящему, по-собачьи, как воют в бесконечно длинную морозную лунную ночь. Вся фигура Шаляпина, особенно лицо и глаза, выражали грусть, тоску и одиночество.
Затаив дыхание, все следили за исполнением этой, никем еще не виданной, новой роли великого артиста.
— Есть очень хочется, — сказал Шаляпин подоспевшей Марье Ивановне. — Чего-нибудь пора пропустить, — добавил он, приобретая свое обыкновенное обличье.
— Федя, кончай! — провозгласил появившийся в комнате Гиляровский. — Подогретое красное вино на столе, а горячий окорок сейчас подадут».
Так развлекала себя московская богема.
* * *
С годами Владимир Алексеевич стал для интеллигенции Москвы своего рода Сталкером. Он время от времени устраивал экскурсии на Хитров рынок. Индивидуальные и групповые. Денег, разумеется, не брал — делалось это по-приятельски (и ради имиджа, конечно).
Понятно, в бандитские притоны Гиляровский не водил своих гостей. Для демонстрации ужасов городского «дна» использовались переписчики театральных ролей — тоже своего рода интеллигенция, но только спившаяся, нищая и опустившаяся. Переписчикам же льстило то, что к ним приходят настоящие писатели, актеры, режиссеры. Они с гордостью заявляли — дескать, мы тоже «люди театра».
Случались трогательные истории. Привел Гиляровский как-то раз писательницу Т. Л. Щепкину-Куперник и знакомит с переписчиками — вот, дескать, знаменитый автор, Щепкина-Куперник.
— Твердо-люди! Твердо-люди! — отвечали хитрованцы. — Недавно переписывали.
«Твердо-люди» — разумеется, Татьяна Львовна, инициалы Щепкиной-Куперник. Ведь полностью имени-отчества не ставили на переписанных ролях.
Экскурсанты большей частью приходили в ужас. Однажды, например, Владимир Алексеевич повел на «городское дно» Глеба Успенского. И вот слышит Успенский вокруг себя такие характерные диалоги:
— Л-лап-ш-ша-лапшица! Студень свежий коровий! Оголовье! Свининка-рванинка вар-реная! Эй, кавалер, иди, на грош горла отрежу!
— Горла, говоришь? А нос у тебя где?
— Нос? На кой мне ляд нос? Печенка-селезенка горячая! Рванинка!
— Ну, давай всего на семитку!
Глеб Иванович причитает:
— Вот беда! Вот беда!
Затем пошли в трактир. Владимир Алексеевич махнул пару стаканов водки, закусил яйцом. А Глеб Иванович сидит совсем зеленый:
— Уйдем отсюда… Ужас!
Но настоящих ужасов экскурсанты, к счастью, не видели.
Впрочем, как-то раз, в 1902 году произошла история нешуточная. В Художественном ставили пьесу Горького «На дне», и Немирович-Данченко попросил Гиляровского организовать экскурсию для всех участников спектакля — актеров и художника. Дело ответственное, и Владимир Алексеевич решил, на всякий случай, подготовить почву. Зашел заранее, проверил, все ли там в порядке, обо всем договорился.
Эта предусмотрительность его и подвела. Произошла утечка информации, про ожидаемый визит прознали беглые рецидивисты и решили «накрыть темную» — дождаться, пока гости «выпьют да закусят» (это было обязательным условием похода), прокрасться в помещение к переписчикам, погасить лампу и в темноте избить и обобрать гостей.
Утечка информации произошла и в противоположном направлении. Владимир Алексеевич узнал о намечающемся покушении. Но было поздно — уже вовсю шло общение между хитрованцами и мхатовцами. К счастью, ему были известны приметы организаторов той «темной» — у одного шапка на голове закрывала удаленное ухо, а у другого — накладная борода.
Гиляровскому удалось предотвратить кровопролитие.
«А под шум рука Дылды уже у лампы. Я отдернул его левой рукой на себя, а правой схватил на лету за горло и грохнул на скамью. Он — ни звука.
— Затырсь! Если пикнешь, шапку сорву. Где ухо? Ни звука, а то…
Все это было делом одного момента. Мелькнула в памяти моя бродяжная жизнь, рыбинский кабак, словесные рифмованные «импровизации» бурлака Петли, замечательный эффект их, — и я мгновенно решил воспользоваться его методом.
Я бросился с поднятым кулаком, встал рядом с Болдохой и строго шепнул ему:
— Бороду сорву. — И, обратясь к центру свалки… заорал диким голосом: — Стой, дьяволы!.. — и пошел, и пошел…
Все стихло. Губы у многих шевелились, но слова рвались и не выходили.
— Не бойсь, не лягну, — шепнул я Болдохе… и закатился финальной тирадой, на которую неистовым голосом завизжала на меня нищенка, босая, в одной рубахе, среди сгрудившихся и тоже босых нищих, поднявшихся с логова.
— Окстись! Ведь завтра праздник, а ты… — и тоже меня руганула очень сочно.
