Философ В. В. Розанов писал в заметке «Гоголевские дни в Москве»: «Памятник хорош и не хорош; очень хорош и очень не хорош».
А Лев Николаевич Толстой сказал: «Мне нравится: очень значительное выражение лица».
Точнее же всех выразился Гиляровский. Он написал после открытия монумента всего две строки:
Гоголь сгорбившись сидит,
Пушкин Гоголем глядит.
За этот экспромт Гиляровский получил в литературно-художественном кружке премию — бутылку вина. Хотя, в общем, заслуживал большего. Ведь позировал скульптору Н. Андрееву для постамента и он — с него, как уже говорилось, слеплен Тарас Бульба, и его дочка Надя — с нее слеплена Оксана.
Кстати, это не первый опыт нашего героя в качестве модели — он уже позировал И. Репину для «Запорожцев, пишущих письмо турецкому султану».
Фигурировал в экспромтах Гиляровского и памятник Пушкину.
На рубеже XIX—XX веков у памятника Пушкину часто прогуливался литератор Дмитриев, немного похожий на Александра Сергеевича. На этот счет Владимир Алексеевич сочинил четверостишие:
Весь мир не много б потерял,
А москвичи умнее б стали,
Когда бы Дмитриев стоял на пьедестале,
А Пушкин по Москве гулял.
Не обошел он и тот факт, что памятник был одинаково хорошо виден из окон двух известнейших в Москве квартир — обер-полицмейстера Козлова и отнюдь не либерального редактора «Московских ведомостей» Каткова. На сей счет Гиляровским было писано:
…Как? Пушкин умер? Это вздор!
Он жив. Он только снова
Отдан под надзор
Козлова и Каткова.
* * *
С годами наш герой стал совершенно другим человеком. Мудрым, добрым, отзывчивым и деликатным. Иной раз к нему в дом приходили голодные, малознакомые люди, смущаясь, просили в долг денег. И Владимир Алексеевич практически всегда одалживал нужную сумму, естественно, не веря в то, что эти деньги ему когда-нибудь вернут. А на конфузливые извинения отвечал:
— Не бойся надоесть, когда надо есть.
Он каламбурил в любых, даже таких, в общем, щекотливых ситуациях. И результат оказывался очень даже позитивный — проситель заражался его жизненной энергией и с новыми силами пытался выправить свои дела.
— Всегда надо дать человеку перевернуться в трудный час, — считал Гиляровский.
— Ты хоть хитрованцев-то не пускай в дом, зарежут ведь когда-нибудь, — подчас выговаривала ему обычно безропотная супруга.
Но Владимир Алексеевич не слушался. Для него хитрованец был обычный человек, только которому очень не повезло. Не виновник, а жертва.
Гиляровский мог на полном ходу выскочить из трамвая, увидев знакомого бедняка-неудачника, — с одной лишь целью: дать ему немного денег. После чего пешком шел к остановке — дожидаться другого трамвая.
Особенно, конечно, жаловал актеров — помнил собственную артистическую юность. Когда в толпе узнавал такого неудачливого лицедея, запросто подходил, протягивал руку, знакомился:
— Гиляровский.
Актер называл себя, рассказывал о своей жизни, о том, как он когда-то, например, играл Наполеона. Владимир Алексеевич дослушивал рассказ, после чего с улыбкой спрашивал:
— Пообедать-то сегодня есть на что?
И, не дожидаясь ответа, протягивал деньги. Актер, ясное дело, конфузился. А Гиляровский утешал его:
— Очень рад дать взаймы Наполеону. И, похохатывая, удалялся.
А секретарь Морозов приводил совсем невероятные примеры: «Бывало и так. Утром на квартиру вваливается неизвестная старуха, крестьянка, в домотканой одежде, с кошелкой яиц в руках. — Мне Елеровского, — говорит она.
Выясняется, что Гиляровский помог ей купить корову, и она в знак благодарности принесла ему яиц. Где находится деревня старухи, как попал Гиляровский туда и при каких обстоятельствах помог купить корову — этим дома никто не интересуется, это обычное явление».
Или вот такой пример: «Как-то вернувшись домой, Владимир Алексеевич услышал, как в кухне плачет домашняя работница. Она получила от матери из деревни письмо, в котором та писала, что у нее назначили на продажу с аукциона корову за неуплату оброка.
— Почему ты раньше не сказала? Попросила бы у меня денег, послала бы матери.
— Я посылала, мне Мария Ивановна денег дала, — отвечает работница со слезами, — должно быть, недоимка большая, не хватило. Не знаю, сколько надо, только корову продадут, как бог свят, продадут, — решила она и снова заревела.
Дело требовало срочного решения. Отправлять деньги было нецелесообразно: они могли не попасть к сроку, а прислуга, если ее отправить в деревню, могла там в такое горячее время не добиться толку, и он решил поехать сам.
Гиляровский позвонил по телефону Струнникову и пригласил его в попутчики. Тот согласился. Они поездом поехали в Рязанскую или Тульскую губернию, высадились в каком-то городишке, а оттуда отправились в деревню на санях.
Мать всполошилась, узнав, что сам хозяин привез деньги. Она опустилась на колени и поклонилась ему в ноги.
Недолго думая, Гиляровский тоже опустился на колени и поклонился в ноги старухе.
Приехали они, как выяснилось, вовремя. Начальство распорядилось назначить на завтра обход по деревне и отбирать у неплательщиков имущество. Как всегда, в зависимости от задолженности, отбирали у крестьян самовары, а если самовара нет, то брали тулуп или овцу; при большой задолженности уводили со двора корову или лошадь, даже если она была единственная скотина в хозяйстве. Таковы были нравы самодержавия.
Деревня, как рассказывал Струнников, была изумлена, узнав о причине приезда гостей. Мужики и бабы высыпали на улицу, толпились на снегу неподалеку от саней и качали головами от удивления. Слышались реплики:
— Ну и человек… Вот это да… Подумай только… Слыханное ли это дело, чтобы барин в кухаркину деревню приехал выручать корову.
Гиляровский зашел в волостное правление, а в городе — к земскому начальнику и просил, чтобы старуху не обижали».
В такую вот фигуру превратился бывший драчун, задира и гроза российских паспортов.
* * *
Кстати, Владимир Алексеевич был увлеченнейшим фотографом-любителем. Предпочтение отдавал американской фирме «Кодак» — все его фотоаппараты были изготовлены именно этой достойной компанией. Сам он, естественно, не занимался обработкой фотографических пластин — носил их в специальный кодаковский магазин, своего рода «мини-лаб». Зато аккуратно хранил свой фотографический архив, правда, до каталогизации не доходил — не хотел тратить время на такую ерунду. Но для альбома фотографии подписывал. «Мой извозчик Иван Дунаев, Ваня-Водовоз». «В Миргороде на базаре». «Южная степная карета. Без окон и без дверей, возила своих пассажиров на большие расстояния». «Степь». «1-й московский шашлычник Сулханов». «Южнорусские степи. Лирник, который пел: „Жил-был на свете добрый человек“. „Собаки в Кабарде — умнейшие помощники человека, охраняющие табуны“».
