Наше пассивное сопротивление, наше скрытое неповиновение закончилось тем, что мы вывели из себя нашего командира роты, Hauptmann (капитана), очень спокойного и понимающего, в мирной жизни учителя начальной школы. У меня была возможность с ним поговорить (как всегда, благодаря моему аспирантскому чину во французской армии) и объяснить ему особую ситуацию эльзасцев-лотарингцев, насильно призванных в немецкую армию. Посчитав, что мы переполнили чашу его терпения и за наше поведение ему придётся отвечать перед начальством, он построил всю нашу роту во дворе казармы и сказал серьёзным голосом, что в случае последующего инцидента он расстреляет одного из наших, выбранного по жребию, чтобы показать пример остальным. Это заставило нас задуматься.
Но вернёмся к люксембуржцам. Наша казарма была окружена огромным забором и день и ночь охранялась часовыми. Вечером, после службы, солдаты могли выйти в город, например в Soldatenheim, солдатский клуб, единственное развлечение в этой стране. Чтобы вернуться в казарму, надо было ответить на предупреждение часового, сказать пароль, который менялся каждый день… Однажды вечером один Unteroffizier подходит к двери, которую охраняет люксембуржец: «Halt! Wer da?» («Стой! Кто идёт?») Вместо того чтобы сказать пароль, он продолжает идти. До сих пор никто у него пароль не спрашивал. Все же его знают! Второе предупреждение! Ответ: «Halt deine schnauze, bloder Kerl!» («Заткни глотку, идиот!») Третье предупреждение! «Scher dich zum Teufel!» («Пошёл к черту!») В ту же секунду раздаётся выстрел! Бедный унтер-офицер рухнул на землю с пулей в груди. Я сам не присутствовал при этой сцене, но поскольку я тогда работал Sani (сокращенно от Sanitäter, санитар) в Revier (лазарете), я был там, когда к нам принесли тяжелораненого. Врач смог только перевязать его перед отправкой в тыловой госпиталь. Мы так никогда и не узнали, остался ли он в живых. Что же касается нашего люксембуржца, то его тщательно допросили, но неприятностей у него не было. Его не в чем было упрекнуть, он поступил строго по уставу. Чтобы лучше осознать эту драму, надо оказаться в нашей ситуации, понять наше состояние духа: мы были на войне, среди врагов, но не видели их в лицо. Я не могу избавиться от мысли, что, действуя таким образом, наш товарищ хотел отомстить — может быть, бессознательно — за преступление, которым был наш насильственный призыв. Если бы это произошло в Люксембурге или во Франции, ему бы вынесли благодарность после войны. В любом случае мы все были с ним солидарны.
Казарменная жизнь
Под конец июля месяца 1943 года всех бывших унтер-офицеров и аспирантов французской армии вызвали к майору, командиру батальона. Что с нами будет? Он весьма вежливо обрисовал общую ситуацию: больше нет ни немцев, ни французов — есть только защитники западной цивилизации от варварства, от большевистского нигилизма. Германия нуждается в кадрах для этого крестового похода. Германия великодушно предоставляет нам возможность стать офицерами. Достаточно записаться на курсы КОВ — Kriegs-Offizier-Bewerber (аспирантов-офицеров военного времени), которые очень скоро откроются около Ниццы, на Лазурном Берегу! Какое искушение и какая дилемма! Либо отказаться от своих убеждений, хотя бы формально, в надежде дезертировать по приезде во Францию. Либо остаться верными своим обязательствам и делать, что должно, здесь, на месте. Четверо наших товарищей поддались соблазну и уехали во Францию. Я точно знаю, что двоим из них удалось дезертировать и скрываться во французских семьях до освобождения. Мы с моим другом Андельфингером вместе с ещё несколькими нашими товарищами, среди которых был Эрвин Швитцер (столяр из Лотарингии, который потом ремонтировал дом нашего друга Конрада в Хёрдте) выбрали второй путь. Странно, но командир на нас не рассердился — он понял, что происходило с нашей совестью, и не пытался изменить наше мнение.
И трудная жизнь в казарме продолжается: вставать каждое утро в половине пятого. Упражнения, учения, стрельба, марши — мы заняты до самого вечера. И всё это на фоне скудного питания, да ещё и плохого качества. Dorrgemuse — сушёные овощи, которые мы называем Drahtverhau (колючая проволока), и редкие маленькие кусочки мяса под видом Eintopfgericht
[26].
Целыми неделями мы не видели ни единой картофелины! Макарон и свежих овощей тоже никогда не было.
Вечер после службы посвящён написанию писем, если этому не мешали какие-нибудь крикуны. Это самая лучшая часть дня. Прежде всего ежедневное письмо Марте и иногда несколько слов моим родителям в Гюнсбах, родителям жены и свояченице в Кольмар. Пока мы пишем письма, до нас издалека доносится меланхоличное звучание протяжных славянских напевов. Голоса звягельских девушек время от времени заглушаются резкими звуками перестрелки, свидетельствующей
о непрекращающейся активности партизан, наводнивших местность.
В окрестностях Звягеля действуют три вида партизан. Не будем забывать, что мы находимся на Украине, совсем рядом с бывшей польской границей, поэтому тут и украинские, и польские, и русские партизаны. В обычное время они объединяются в борьбе против немцев. А в периоды затишья сражаются между собой: поляки — за освобождение их территории, украинцы — за свою независимость, русские — за всемогущество России.
Они действуют очень эффективно, буквально свирепствуют. Не было дня, когда они не спустили бы с рельсов или не взорвали немецкий поезд, или не уничтожили бы военный эшелон, или не убили бы несколько одиночных солдат, оставляя на дороге изуродованные трупы — глаза выколоты, язык вырван, носы и уши отрезаны! Странная вещь — с тех пор как мы, эльзасцы, лотарингцы и люксембуржцы, находимся здесь, нападения на военных в городе практически прекратились. Не потому ли это, что мы достаточно часто и душевно общаемся с гражданским населением? И как это соотносится с сопротивлением?
Мы время от времени выходим по вечерам и возвращаемся всегда глубоко за полночь безо всякого риска. Немцы всеми способами борются с этими по большей части неуловимыми, скрывающимися в лесах и болотах врагами.
После 20 июля я наконец получил первое письмо от Марты! Какая радость и какое счастье! Радость, к несчастью, омрачённая печальной новостью. В день моего отъезда из Кольмара на мамашу Гассер
[27], которая каждый день трудилась в саду в Шпеке, наехал грузовик на Базельской дороге. Её должны были положить в больницу Диаконата
[28] с переломом левой ключицы, но, что хуже всего, у неё был шок, который весьма серьёзно на ней отразился — потеря памяти, бессвязная речь. Ей, воплощению доброты, которая долгие годы страдала от всё усиливающейся глухоты, это было совсем некстати! Она так до конца никогда и не оправилась от этого до самой своей смерти в 1948 году.
