Несмотря на то что мы за ними следили, несколько раз больным в бреду удавалось ускользнуть от нас, выйти из барака и блуждать по аллеям лагеря. Поймать их и вернуть обратно в лазарет было очень трудно, их безнадёжное состояние удивительно прибавляло им сил. Мои друзья, которым можно доверять, рассказали мне одну драматическую историю. Собственными глазами я этого не видел, но один из троих бывших узников, выступавших в телепередаче про Тамбов осенью 1992 года, рассказывал то же самое. В приступе сумасшествия одному больному удалось уйти из барака, он добрался до отхожего места, а потом до ограды лагеря, где бросился на колючую проволоку. Часовой на вышке, думая, что имеет дело с попыткой побега, убил его очередью из автомата.
Дни были долгими и утомительными, ночи — беспокойными из-за больных в бреду и лихорадке, кричавших и пытавшихся выйти из барака. Я быстро понял, что идя работать в лазарет, переоценил свои силы и способность к сопротивлению. Уже в первый вечер я очень сильно устал, у меня опухли лодыжки. На второй вечер опухоль распространилась до колен. При нажатии на неё пальцем оставался «стаканчик», вмятина. Это был отёк, задержка воды, вызванная недостаточностью питания (в основном белков и витаминов), как сказал мне врач. Отёк распространялся в соответствии с законом тяготения — вечером вода была в ногах, а утром — у головы. В большинстве случаев он сопровождался истощением и непрекращающимся желанием помочиться (полиурия). На третий вечер вода поднялась до бёдер, затем до живота. Я почти не мог двигаться. На шестой или седьмой день я должен был признать очевидное: работать в лазарете я больше не могу, надо вернуться в барак к своим старым товарищам.
На третий день после моего дебюта в лазарете, на прогулке во время дневного перерыва я встретил своего старого школьного товарища И. Ф., который должен был стать шефом французского сектора, в компании с М. Е., одним из моих собратьев по заключению со времён жуткого киевского лагеря. Он достаточно натерпелся в Курске, где среди немногих французов был вынужден работать в колхозе. Оба они были родом из Мюлуза, познакомились они здесь, в Тамбове, и тут же стали почти братьями. В тот момент они оба были в плохом состоянии (Й. Ф. через несколько дней попадёт в больницу). Так получилось, что в тот день лазарету выделили солёные огурцы, которые многие тяжелобольные есть отказались. Я сходил и взял немного огурцов для моих друзей, которые сгрызли их с наслаждением. Через несколько месяцев, в момент, когда я был на пороге смерти, а они оба хорошо питались, они могли бы отплатить мне тем же. Они этого не сделали. Я их не виню.
Французский сектор
В конце июля или в начале августа политрук Олари вернулся в лагерь после того, как сопроводил Пятнадцать сотен до иранской границы. Его первой задачей будет организовать французский сектор, так как количество заключённых увеличилось со ста пятидесяти — трёхсот человек 7 июля 1944 года до пятисот — шестисот.
Й. Ф., хотя и находящийся в это время в больнице, наконец официально назначен шефом французов, а его друг М. Е. — военным шефом и заместителем шефа французского сектора. В этом качестве он будет исполнять обязанности Й. Ф. во время его отсутствия. Также он был ответственным по политическим вопросам во французском секторе. Эту функцию выполнял не Фернан Вагнер из Кольмара, как это утверждают некоторые авторы книг про Тамбов (в которых, кстати говоря, подобные ложные утверждения встречаются весьма часто), но упомянутый М. Е., занимавший этот пост до отъезда Пятнадцати сотен. Никто не знал, кем он был на самом деле. Он не общался ни с кем из пленных и выходил из своей комнатушки только для того, чтобы пообщаться с Олари, с которым он разговаривал на русском языке, который знал прекрасно. Француз из «внутренней» Франции, он мог попасть в Россию только в составе петеновского Легиона французских добровольцев (LVF)
[57]. Всё-таки удивительно, что человек, добровольно вступивший в LVF, мог пользоваться — и не он один! — покровительством русских. Это нас возмущало.
Главной обязанностью политрука Олари, согласно названию его должности (политический комиссар), было объяснять нам диалектику советской коммунистической партии, то есть проводить среди нас политическую агитацию. Он пытался нам объяснить, что под руководством коммунистического режима Советский Союз стал земным раем, что его граждане гораздо более свободны и счастливы, чем несчастные жертвы капитализма на Западе и т. д. Мы выслушивали нескончаемые похвалы товарищу Сталину — самому гениальному политику, экономисту, военному, учителю и гуманисту всех времён. Можно было подумать, что мы слушаем каких-нибудь Геббельса или Геринга, расхваливающих достоинства Гитлера! Он заставлял нас дважды в неделю присутствовать на «информационных» собраниях. Одно из них было посвящено специфическим советским сюжетам: он рассказывал нам о таких вещах, как структура советского социалистического государства, колхозы, совхозы, права и обязанности советского гражданина, преимущества однопартийной системы, выборы с одним-единственным кандидатом и особенно о великих победах Красной армии в Великой Отечественной войне. Другое собрание называлось «вопросы — ответы»: пленные спрашивали о том, что их волновало, а политрук Олари в общих чертах отвечал. О Советском Союзе мы спрашивали редко, гораздо чаще наши вопросы касались Франции и союзников: наступления войск, высадившихся в Нормандии и Италии, политической ситуации во Франции, Петена, де Голля. Мой лотарингский друг Герберт Г., к несчастью, уже скончавшийся, рассказывал в своих записках «Тамбов — что это было?» следующую историю: во время собрания «вопросы — ответы» один из наших товарищей задал вопрос, касающийся нападения англичан в июле 1940 года на французскую эскадру, стоявшую на рейде в Мерс-эль-Кебире
[58]. Услышав название «Мерс-эль-Кебир», политрук, к нашему крайнему изумлению, немедленно заявил: «Я не знаю этого человека!» Но главным образом мы пользовались этими собраниями, чтобы изводить Олари вопросами о нашем возвращении. Вначале ответ был всё время один и тот же: «Вы уедете, когда вас наберётся достаточное количество, чтобы сформировать эшелон, самое позднее — через несколько недель». Недели шли одна за другой, но никаких новостей о нашем отъезде не было. В лагерь прибывало всё больше эльзасцев и лотарингцев: нас набралось уже на два, три, четыре эшелона — всё так же ничего! Дни становились всё короче, наступила зима со снегом и холодами, новостей всё не было. Олари со своим привычным краснобайством находил любые оправдания — французское начальство не предприняло необходимых действий, Пятнадцать сотен вели оскорбительные разговоры о Советском Союзе после прибытия в Алжир, наступление советских войск идёт так быстро, что весь транспорт направлен на снабжение русских солдат едой и боеприпасами… Во время одного из собраний, когда мороз ударил так, что температура упала до тридцати градусов ниже нуля, наш политрук обнаглел до такой степени, что заявил нам, широко улыбаясь: «Для французов подул благоприятный ветер!» Он имел в виду, что из Москвы получены хорошие новости. Ещё одна ложь! И так продолжалось до начала августа 1945 года. После войны, после нашего возвращения во Францию по этому поводу ходила масса разнообразных слухов, но была также и заслуживающая доверия информация, согласно которой в высших инстанциях для нашей репатриации не было сделано ничего. Олари, лагерное руководство, НКВД знали не больше нашего. Однако генерал Пети, французский военный атташе в Москве, который занимался репатриацией Пятнадцати сотен, был несправедливо обвинён в том, что не сделал всё, что можно, чтобы Советы приняли решение о продолжении репатриации насильно призванных эльзасцев и лотарингцев после 7 июля 1944 года. Один из насильно призванных родом из Гайспольсхайма после побега из немецкой армии добился назначения в марте 1945 года во французскую военную миссию в Москве, где он работал в службе генерала Пети, которого хорошо знал. Он свидетельствовал:
