Из толстого гвоздя, случайно найденного или украденного (на нашем жаргоне — организованного), терпеливо расплющиваемого на камне с помощью куска железа в течение целого дня, получалось лезвие ножа изогнутой формы. Иногда для этого использовали ржавый кусок старого обруча от бочки, как поступил Жак Фритш, делая нож, который он мне подарил. Медная или латунная проволока, расплющенная с одной стороны, с дыркой, пробитой в этом месте чем придётся, и заточенная о камень с другой стороны, становилась иголкой — инструментом особой ценности. Мы выдёргивали нитки из ткани карманов, которые были нам не особенно нужны, и с помощью этих иголок и ниток зашивали рваную одежду. Как я уже рассказывал, некоторые даже ухитрялись шить пилотки цвета хаки и украшать их вышивками, трёхцветными кокардами и лотарингскими крестами. Другие с помощью ножей, которые им повезло достать, делали из дерева трубки, ручки для ножей, табакерки и т. д. Среди нас был известный художник из Лотарингии, скульптор и резчик Альберт Тиам. Он учился в мастерской своего отца, вместе с которым они придумали новый вид искусства — рельефные мозаики из дерева. Две большие картины, подписанные Тиамом, изображающие лотарингские сельские интерьеры, много лет украшали главный зал вокзала в Меце. С помощью подручных средств и примитивных ножей Тиам делал настоящие чудеса, потрясающие предметы искусства: трубки, табакерки, шкатулки, шахматы — на них он выменивал у русских лишние порции супа или хлеба, которыми он по-братски делился со своими товарищами.
В течение зимы русские просили нас попытаться украсить лагерь ледяными скульптурами. Тут Альберту Тиаму представился случай показать всё своё искусство. Я особенно хорошо помню бюсты Ленина и Сталина, сделанные по приказу русских по фотографиям, а также бюст де Голля. Весной по просьбе Шоля он вырезал из большого пня бюст Сталина. Сходство было потрясающим. Что-то с ним стало?
Proverka — тамбовский горнист
Зимой самым ненавистным, самым противным и мерзким испытанием была proverka, то есть сбор и пересчёт, который устраивали дважды в день. По сигналу горна на сбор все обитатели сектора должны были собраться перед бараками и ждать, когда придёт их очередь быть пересчитанными. Так как дежурный офицер и его заместитель ошибались довольно часто, ждать надо было долго, в крайних случаях это ожидание могло длиться несколько часов, обычно на морозе, так как зима 1944/45 года была особенно суровой. Все обитатели бараков, как здоровые, так и больные, обязаны были явиться на этот сбор. Больные, даже с высокой температурой, плохо одетые, плохо обутые, должны были ждать больше часа на сильном морозе, пока их пересчитают, перед тем как отправиться в медпункт, откуда их довольно часто выпроваживали, поскольку русский врач решал, что они недостаточно сильно больны для госпитализации. Все бывшие узники Тамбова, конечно, помнят один особенно тяжёлый случай. После proverka, вернувшись в комендатуру, русский офицер понял, что не досчитался одного человека. Опять объявляют proverka, все опять собираются перед бараками, опять ждут на морозе, который тем временем стал ещё сильнее, — опять одного не хватает! Считают снова и снова, и только после восьмой проверки, в два часа ночи, ошибку находят — офицер вечером не заметил, что его коллега утром записал одного заключённого как отсутствующего, причина — его отправили в лазарет! Доктор Кляйн вспоминает: «Какой абсурд, эта проверка в два часа ночи, производимая русским офицером, который использовал осколок стекла вместо стирательной резинки (бумаги было мало, списки писались на дощечках)!» Эти зимние proverka, безусловно, сильно увеличили количество смертей в Тамбове.
Мой друг Рене Мюллер, горнист лагеря, сказал мне, что в этот памятный вечер должен был восемь раз трубить сигнал сбора. В начале июля 1944 года, за несколько дней до отъезда Пятнадцати сотен, когда Рене Мюллер, недавно приехавший в лагерь, сидел в столовой и ел свой суп, к нему подошёл французский дневальный, который отвёл его в кабинет начальника французского сектора Пьера Эглера. Этот последний узнал, что Рене был горнистом в том же самом 153-м пехотном полку в городе Битш, где он сам проходил военную службу в 1938 году. Он протянул ему трубу (горна в лагере не было) и попросил его проиграть несколько военных сигналов. «С этой минуты ты будешь новым горнистом лагеря!» Он выполнял эти обязанности до 2 августа 1945 года. Надо отметить, что вся деятельность французского сектора лагеря происходила под традиционные сигналы французской казармы. Каждый день Рене трубил подъём, несколько раз сигналы на сбор (для proverka, отправление рабочих бригад и т. д.), три раза на кормёжку, отбой. Когда он был в особенно хорошем настроении, он трубил что-нибудь оригинальное (ветераны меня поймут!).
Рене жил в маленькой каморке в бараке «пленников сорокового», и его кормили чуть лучше, чем нас, но он должен был находиться в распоряжении комендатуры двадцать четыре часа в сутки. Это его можно увидеть в документальном фильме, когда колонна Пятнадцати сотен выходит из лагеря — он стоит справа, с трубой в руках.
Что ему запомнилось больше всего? В июле 1944 года генерал Пети, перед тем как покинуть лагерь, на минуту повернулся к нему, чтобы пожать ему руку: «Отлично, малыш, ты хорошо выполнил свой долг. Ты вернёшься уже в этом году!» Тут, к несчастью, он сильно ошибался!
И ещё: в ночь с 8 на 9 мая 1945 года, чуть позже трёх часов утра, нашего горниста разбудил русский дневальный, который принёс ему приказ явиться в комендатуру. Тут его ждал тот симпатичный лейтенант Маленков: «Davaï, davaï, Signalist! Voïna gotova!» («Труби прекращение огня!») Вот так около четырёх часов утра Рене Мюллер протрубил в тамбовском лагере сигнал к прекращению огня, означавший конец войны! Молодым, не служившим в армии во Франции, этот сигнал был незнаком, но они поняли, что этот неизвестный сигнал, поданный в необычное время, должен иметь совершенно особенное, важное значение!
В конце зимы, когда мороз немного спал и стало ясно, что снег скоро растает, всех заключённых лагеря привлекли к работам трудным, но совершенно необходимым. Речь шла об очистке лагеря от снега, который, растаяв, мог затопить бараки. С утра до вечера мы должны были выносить из лагеря большие глыбы снега. Этот труд был не напрасным, и снег растаял без эксцессов, всего лишь превратив аллеи и подходы к баракам в непролазную грязь. Но солнце, стоявшее уже высоко над горизонтом, быстро всё высушило. Однако некоторые бараки всё же были серьёзно повреждены: крыши не выдерживали огромного количества тающего снега и впитавшейся в покрывавшую их землю воды.
С приходом весны начались работы по восстановлению украшения аллей и входов в бараки — во время долгой зимы декор сильно пострадал или вообще исчез. Отовсюду появились лотарингские кресты, советские красные звёзды, эльзасские домики. Сделанные из берёзы скамейки и заборы привели в порядок. Скоро лагерь опять приобрёл приличный вид, который прошлым летом вызвал такое восхищение у советского начальства и генерала Пети и его свиты.
Культурные мероприятия
Хотя в течение этой долгой зимы я был в жалком физическом состоянии, я не смирился и не закоснел на нарах. С помощью одного или другого из моих товарищей, помогавших мне преодолеть три-четыре ступеньки, я каждый день выходил из барака, чтобы заставить свои мозги поработать — либо в IGIA (или Intelligensia-Club), либо в библиотеке. Может показаться странным, что после воспоминаний об ужасающих условиях жизни, после той Голгофы для заключённых разговор пойдёт о культурных мероприятиях. Однако они были. Несмотря на холод, голод и болезни, группа инженеров, техников, школьных учителей и художников, не желавших погрузиться в безнадёжность, объединилась, чтобы стимулировать волю к жизни у себя и своих товарищей. Для этого они организовывали беседы, рисовали картины и делали наброски. Русские, чувствительные ко всему, что относилось к культуре, предложили им место, барак IGIA, или Intelligentsia-Club. Эту IGIA не особенно высоко ценили в Клубе, большинство членов которого отказалось в ней участвовать. Я присутствовал там на весьма интересных докладах, например, один эльзасский инженер рассказывал про нефть в Пехельбронне
[67], один венгр — об изобретении и действии застёжки-молнии, мой друг и коллега Жан Меттауер — о производстве мюнстерского сыра. Художник Камиль Клаус, тоже входивший в эту группу, вспоминает: «Еда была одинаковой для всех, но в то время как наши товарищи усердно и упорно трудились в лесу или на торфоразработках, мы организовали группу, как мы её называли, интеллектуалов и художников». Однажды, когда он делал наброски типичных лиц заключённых, он был застигнут политруком Олари, который, схватив его за шиворот, начал орать:
