Для расейского солдата
Пули, бонбы ничего.
С ними он запанибрата,
Все безделки для него…
– и бесчеловечность «господ офицеров» в обращении с «серой скотинкой». Куприн вскрыл в своей повести причины ужасающего состояния бесправной солдатской и опустившейся офицерской массы.
По своим, так сказать, чисто человеческим качествам офицеры купринской повести – люди очень разные. Мы не поверим поручику Назанскому, в романтическом азарте восклицающему, что плохих людей нет вообще. Однако почти каждый из офицеров обладает необходимым минимумом «добрых чувств», причудливо перемешанных с жестокостью, грубостью, равнодушием. Но, во-первых, «добрые чувства» эти до неузнаваемости искажены кастовыми предрассудками. А во-вторых, как говорил в горьковских «Врагах» старый рабочий Левшин, «болезнь людей не разбирает».
Что с того, что командир полка Шульгович (этот, по словам Л. Н. Толстого, «прекрасный положительный тип») под своим громоподобным бурбонством скрывает трогательную заботу об офицерах полка, или что подполковник Рафальский любит, животных и все свободное и несвободное время отдает собиранию редкостного домашнего зверинца, или что Ромашов без меры страдает, когда видит физическую расправу над солдатом? Какого-либо реального облегчения, желай они этого, они принести не могут, находясь «при исполнении служебных обязанностей». Резонер Назанский даже заявляет, что «все они, даже самые лучшие, самые нежные из них, прекрасные отцы и внимательные мужья, – все они на службе делаются низменными, трусливыми, глупыми зверюшками. Вы спросите: почему? Да именно потому, что никто из них в службу не верит и разумной цели этой службы не видит».
Куприн показывает, что большинство офицеров независимо от своих личных качеств всего лишь послушное орудие бесчеловечно-категорических уставных условностей, жестоких традиций и обязательств. Кастовые законы армейского быта, осложненные материальной скудностью и провинциальной духовной нищетой, производят мощное воздействие. Так складывается мрачный тип офицера, получивший непосредственное воплощение несколько позднее в рассказе «Свадьба» в образе подпрапорщика Слезкина: «Он презирал все, что не входило в обиход его узкой жизни или чего он не понимал. Он презирал науку, литературу, все искусства и культуру, презирал столичную жизнь, а еще больше заграницу, хотя не имел о них никакого представления, презирал бесповоротно всех штатских, презирал прапорщиков запаса с высшим образованием, гвардию и генеральный штаб, чужие религии и народности, хорошее воспитание и даже простую опрятность, глубоко презирал трезвость, вежливость и целомудренность».
Но Куприн не был бы действительно крупным художником, если бы ограничился одними мрачными красками. Отдавший армии лучшие годы своей жизни – детство, юность, молодость, – он и в тусклой гарнизонной жизни, в буднях русского офицерства разглядел и иные, здоровые традиции, растущие из великого исторического прошлого России дальше, в будущее. Таков образ корпусного командира в «Поединке» – чудаковатого боевого генерала, знатока солдат, в котором отразились черты одного из последних представителей военной суворовской школы, генерала Драгомирова. Таков и командир пятой роты капитан Стельковский: «В роте у него не дрались и даже не ругались, хотя и не особенно нежничали, и все же его рота по великолепному внешнему виду и по выучке не уступила бы любой гвардейской части».
Вряд ли где-нибудь в русской литературе мы найдем такое поэтическое, я бы даже сказал, восторженное описание военного смотра, как те сцены, которые посвящены действиям роты Стельковского. В то время как остальные командиры в этот день особенно неистовствовали, «особенно густо висела в воздухе скверная ругань, и чаще обыкновенного сыпались толчки и зуботычины», солдат подняли ни свет ни заря и пригнали на плац за час до указанного в приказе времени, в пятой все шло, как обычно. «Ровно без десяти минут в десять вышла из лагеря пятая рота. Твердо, большим частым шагом, от которого равномерно вздрагивала земля, прошли на глазах у всего полка эти сто человек, все, как на подбор, ловкие, молодцеватые, прямые, все со свежими, чисто вымытыми лицами, с бескозырками, лихо надвинутыми на правое ухо».
Очевидно, и в царской армии существовали Стельковские, раз были Драгомировы. Корпусной командир на смотру покорен действиями солдат и офицеров пятой роты. Доволен он разговором с одним из рядовых – Михайлой Борийчуком.
«– Что, капитан, он у вас хороший солдат? – спрашивает корпусной у Стельковского.
– Очень хороший. У меня все они хороши, – ответил Стельковский своим обычным, самоуверенным тоном.
Брови генерала сердито дрогнули, но губы улыбнулись, и от этого все его лицо стало добрым и старчески милым.
– Ну, это вы, капитан, кажется, того… Есть же штрафованные?
– Ни одного, ваше превосходительство. Пятый год ни одного.
Генерал грузно нагнулся на седле и протянул Стельковскому свою пухлую руку в белой незастегнутой перчатке.
– Спасибо вам великое, родной мой, – сказал он дрожащим голосом, и его глаза вдруг заблестели слезами. Он, как и многие чудаковатые боевые генералы, любил иногда поплакать. – Спасибо, утешили старика. Спасибо, богатыри! – энергично крикнул он роте».
Однако действия образцовой пятой роты еще более оттеняют плачевное состояние полка, забитость солдат и жестокость офицеров. Слезкины, бек-агамаловы, осадчие с механической ревностностью выполняют военную обрядность. Но на Ромашова противоестественность и бесчеловечность такой службы производят впечатление отталкивающее. От отрицания мелочных армейских обрядов (держать руки по швам и каблуки вместе в разговоре с начальником, тянуть носок вниз при маршировке, кричать «на плечо!») Ромашов приходит к отрицанию войны как таковой. Отчаянное человеческое «Не хочу!» должно, по мысли юного подпоручика, уничтожить варварский метод – решать споры между народами силою оружия: «Положим, завтра, положим, сию секунду эта мысль пришла в голову всем: русским, немцам, англичанам, японцам… И вот уже нет больше войны, нет офицеров и солдат, все разошлись по домам».
Эта проповедь миротворческих идей, как и резкость обличения порядков в армии, вызвала сильные нападки «справа» в ожесточенной журнальной кампании, развернувшейся вокруг «Поединка». Особенно всполошились военные чины. «Автору или его вдохновителю нужно было провести фантастическую идею о возможности прекращения войн», – негодовал на страницах «Русского инвалида» генерал-лейтенант П. Гейсман. Книга написана «от сердца, переполненного пропагандой разоружения», – вторил ему Дрозд-Бонячевский. Этот «строевой офицер» соглашался, что в «Поединке» «под слоем сгущенных красок есть доля поучительной правды», но обвинял Куприна в том, что тот «отдельными сценами и рассуждениями уже совершенно откровенно старался еще сильнее натравить общество на военную среду».
«Поединок» явился крупнейшим литературным событием, прозвучавшим более злободневно, чем свежие вести «с маньчжурских полей» – военные рассказы и записки очевидца «На войне» В. Вересаева или антимилитаристский «Красный смех» Л. Андреева, хотя купринская повесть описывала события примерно десятилетней давности. Благодаря глубине поднятых проблем, беспощадности обличения, яркости и обобщающей значимости выведенных типажей «Поединок» во многом предопределил дальнейшее изображение военной темы. Его воздействие заметно и на «Бабаеве» С. Сергеева-Ценского.
