Василию Львовичу оставалось жить четыре года.
Глава двенадцатая ЖИЗНЬ ДЛЯ ДРУЗЕЙ И МУЗ
1. Проза
Лета к суровой прозе клонят.
Лета шалунью рифму гонят,
И я — со вздохом признаюсь —
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света и в тиши
Тревожат сон моей души (VI, 135).
Так писал племянник В. Л. Пушкина в шестой главе романа «Евгений Онегин» в преддверии своего тридцатилетия. «Ужель мне скоро тридцать лет?» — вопрошал он в Михайловском в 1826 году, хотя до тридцатилетия оставалось еще целых три года.
В 1826 году, когда А. С. Пушкин встретился в Москве с дядей, В. Л. Пушкину уже исполнилось шестьдесят лет. Весна его дней промчалась безвозвратно, его цветущий венок увял, и об этом каждый день напоминала подагра, «проклятая дщерь Сатанаила». Об этом он писал друзьям в письмах, жаловался в стихах. Невозможно читать без сострадания его горестные строки.
«Я не писал к тебе по сие время, — пишет он П. А. Вяземскому, — оттого, что у меня была хирагра, и я не владел правой рукой. В Москве много балов, по обыкновению сижу дома. На этих днях играли комедию Загоскина Благородный театр, и она публике понравилась. Я жалею, что недуги мои мне в театре быть не дозволили» (2 января 1828 года) (271).
«Здоровье мое несколько поправляется, но у нас стоит погода холодная и сырая, и это для меня никуда не годится» (11 апреля 1829 года) (279–280).
«Маргариточка тебе пишет вместо меня, у меня сильная подагра, я рукою не владею, а что хуже всего, страдаю и не сплю ни днем, ни ночью» (11 июня 1829 года) (281).
«Завидую тебе, мой любезнейший друг! Ты в Петербурге и, без сумнения, часто видишься с общими нашими друзьями, Дашковым, Жуковским, Блудовым и пр. А я сижу всё взаперти и только тех вижу, которые обо мне вспоминают. Страданиям моим нет конца, и хотя мой эскулап уверяет, что весною будет лучше, но признаюсь, что я словам его не очень верю» (9 марта 1830 года) (284).
«Я давно не писал к тебе. Тяжкая болезнь тому причиною. Более трех недель я лежал недвижим в постеле, и по сие время еще ходить не могу. <…>
Сегодня у нас в Благородном собрании дают спектакль в пользу бедных. <…> Я жалею, что не увижу кн. Гагариной, бывшей Семеновой, в роли Эвлалии. Я простился со всеми удовольствиями, даже с Английским клубом» (27 апреля 1830 года) (286–287).
«Я всё ожидал, что ты приедешь в Москву, хотя на время, но по письмам брата Сергея Львовича вижу, что ты остаешься в Петербурге. — Я очень давно не виделся с твоею княгинею; она в Астафьеве, а я сижу калекой в Москве. Что делать? Болезнь разлучает меня со всеми любезными моему сердцу» (28 июня 1830 года) (288).
Как и в письмах П. А. Вяземскому, сетования на одолевающие болезни — лейтмотив в стихотворных записочках, адресованных П. И. Шаликову:
Любезный князь, недели две,
Как чувствую я боль в спине и голове:
Сижу все дома и страдаю;
К тому ж и «Дамского журнала» не читаю.
Любимец Вакха, твой солдат,
На водку денег просит,
А сам приятного журнала мне не носит.
Я, право, тароват
И гривин дать за труд ни мало не жалею:
Потешить бедного курьера я умею.
Пришлите книжку мне скорей,
Болящего утешьте!
Он любит вас душою всей,
И вы словам его, собрат любезный, верьте! (232–233).
Наместо Сонцевых тебя прошу я в среду
Пожаловать к обеду;
А завтра, милый кум, глотаю я ревень.
Я болен, изнываю,
Пишу в страданьях дребедень.
Но от души тебя и сердца обнимаю (244).
Таких признаний у Василия Львовича много, к сожалению — слишком много. Он пишет о том, что ногами двигает едва, «то грудь болит, то голова», сообщает о том, что ему «грозный врач микстуру предписал», что минеральные глотать он начал воды, что он «муху шпанскую поставить принужден», потому что «в плечо стреляет, в шею».
Болезнь усугублялась сознанием, что в случае его кончины жена его, с которой он прожил почти четверть века, может остаться в нищете, а дети оказаться на улице. Ведь он, не обвенчанный с Анной Николаевной, не мог оставить им ни своей фамилии, ни дворянского звания, ни состояния. Что касается этих сложных, жизненно важных проблем в отношении внебрачных детей, то каждый решал их по-своему, законным или, прямо скажем, не совсем законным путем, кто как мог. Отец А. Я. и К. Я. Булгаковых известный дипломат, действительный тайный советник Яков Иванович Булгаков (сыновья его родились в Константинополе, где он был тогда чрезвычайным посланником, от француженки Екатерины Любимовны Эмлер) выхлопотал для детей свою фамилию и герб Булгаковых у самой императрицы Екатерины II за заслуги на дипломатической службе. Отец В. А. Жуковского Афанасий Иванович Бунин (его сын родился от пленной турчанки Сальхи) решил эту проблему по-другому: будущего поэта усыновил, дав ему свою фамилию и отчество, живший в доме Буниных приятель Афанасия Ивановича бедный дворянин Андрей Григорьевич Жуковский. Но этого было недостаточно для того, чтобы Василий Андреевич Жуковский стал дворянином. Поэтому сразу же после его усыновления было заведено «Дело тульского дворянского депутатского собрания по внесению в дворянскую родословную книгу Тульской губернии рода Жуковского Василия Андреевича». В деле оказалась копия формулярного списка, из которого следовало, что в год своего рождения В. А. Жуковский поступил на военную службу, участвовал в походах и был уволен со службы в 1789 году, то есть в возрасте шести лет. Без взятки, по-видимому, такой документ получить было невозможно — но ведь он и открывал В. А. Жуковскому путь к дворянскому званию. С. А. Соболевский был внебрачным сыном екатерининского вельможи Александра Николаевича Соймонова и Анны Ивановны Лобковой, внучки обер-коменданта Петербурга С. Л. Игнатьева. Сергею Александровичу выбрали польский герб вымершего рода Соболевских Slepowron (слепой ворон) и купили дворянское звание. Но это не избавило С. А. Соболевского от мучительных переживаний: известно, что однажды он упал в обморок, когда при нем заговорили о побочных детях. С девочками, рожденными вне брака, дело обстояло и сложнее, и проще: их надо было удачно выдать замуж. Так, побочная дочь князя Андрея Ивановича Вяземского, сестра П. А. Вяземского Екатерина Андреевна Колыванова, вышла замуж за Н. М. Карамзина.
Василий Львович заботился о судьбе своих детей — Маргариты и Льва. С просьбой похлопотать о них он обратился к П. А. Вяземскому, когда тот служил в Варшаве.
«Всего более меня обрадовало то, что ты не забыл покорнейшей просьбы о детях моих, — писал В. Л. Пушкин П. А. Вяземскому 27 марта 1818 года из Москвы в Варшаву. — Граф Потоцкий меня любит и благорасположение его ко всякому добру мне известно. Попроси его, чтобы он не оставил меня своим покровительством, и будьте оба истинными моими благодетелями. Если присутствие мое будет нужно в Варшаве или в другом каком-нибудь месте Польского царства, я явлюсь там немедленно. За этим делом я готов поехать не только туда, но и за тридевять земель» (222–223).
