Читая стихи В. Л. Пушкина последних лет, хотелось бы проникнуться его мыслями и чувствами, попытаться услышать его живой голос.
Что мне экспромтом написать
Дней быстрых на закате?
Мне суждено терпеть и горевать
И в пестром щеголять халате.
Экспромты я тогда писал,
Когда надеялся, влюблялся;
Теперь от радостей отстал
И от надежды отказался.
Итак, молчу, любезные друзья,
С стихами милыми прощаюсь:
Я тем лишь только утешаюсь,
Что в старости нескучен я.
1827 7-го января (217).
В элегические строки о «днях быстрых на закате», об утрате радостей и надежд некогда влюбчивого поэта «врывается» бытовая деталь — «пестрый халат», деталь, невозможная в чувствительной элегии. Впрочем, это же не элегия, а экспромт, остроумно завершающийся мотивом утешения, которое состоит в том, что в старости можно (и должно) не скучать, быть нескучным для окружающих. И в других стихотворениях элегическая грусть о милом прежде — это и ностальгия по стерлядям, по винам Клико и Шампертен, вместо которых теперь приходится пить зельтерскую воду. Правда, в мыслях о былых радостях и нынешних печалях Василий Львович не теряет способности улыбаться, не оставляет свойственную ему и столь ценимую его друзьями веселость. П. И. Шаликов сохранил сочиненное поэтом французское двустишие, написанное им, как считал его приятель, совсем незадолго до смерти:
Веселость встретила его у колыбели.
Веселость провела до смертныя постели.
(Перевод Н. Муромской)
Конечно, В. Л. Пушкин становился серьезным, когда размышлял о стремительном беге времени, о неизбежности смерти. Эпиграфом к посланию «К Постумию» он поставил строки Горация:
Увы, о Постум, Постум! Летучие
Года уходят…
(Перевод с лат. Ф. Е. Корша)
[623]
Летят, летят, Постумий — друг!
Дни, месяцы и годы!
Неизбежим закон природы!
Наступят старость и недуг,
Потом и смерть. Хотя б Плутону
Ты в жертву сто волов принес:
Все тщетно, и в челнок к Харону
Ты все пойдешь! Бедняк и Крез,
Царь и пастух — все смерти чада,
И всем врата отверсты ада! (182).
Нельзя укрыться от рока, даже не служа богу войны Марсу, страшась грозного моря, живя в скромном уединении. Всё, что радовало в сем мире, мечты, ожидания — всё исчезнет, когда придется проститься с милою подругой и навек переселиться в иной мир. И всё же Василий Львович завершает свое размышление о мгновенности бытия и неотвратимости смерти на оптимистической ноте:
Наследник твой благоразумной
Отыщет славное вино,
И в дружеской беседе шумной
Польется, закипит оно! (183).
Вот она, «младая жизнь», которая будет играть «у гробового входа»: вино, дружеская беседа — жизнь продолжается! А над смертью можно и пошутить. В стихотворении «Бабушка и внучка» «старушка, добрая Ненила», сетуя на «старость и недуг», ожидая свою близкую смерть, спрашивает свою внучку Лукерьюшку:
«Ну, как случится это горе,
Заплачешь ли, скажи, о бабке, ты своей?»
— «А как же, бабушка? Ей-ей,
Я плачу обо всяком вздоре» (212).
Умея и в плохом находить хорошее, Василий Львович с улыбкой указывает на то, что смерть освобождает от забот и дарует покой:
УМИРАЮЩИЙ ЛЕНИВЕЦ
Ленивец Клит, к Харону отправляясь,
«Как счастлив я! — сказал своей жене. —
Приходит смерть! С заботами прощаясь,
В земле лежать не трудно будет мне!» (213).
Пока же смерть не встала на пороге, Василий Львович с прежним интересом относится к окружающей его жизни, к людям с их пороками и слабостями. В эпиграммах последних лет — «брюшистый Ермолай», который слышит прекрасно только слово «возьми» и глух, когда ему говорят «подавай»; Злослова, взявшаяся за ум, начав белиться:
Не лучше ль во сто раз себе лицо белить,
Чем славу добрую других людей чернить? (213).
Увидев из окна своего дома, как полицейский арестовывает пьяную бабу, Василий Львович тотчас пишет маленькое стихотворение в духе «Опасного соседа»:
Что вижу? Страж ночной, могучею рукою
Схватив дщерь Вакхову, на съезжую помчал.
Ни перси нежные, ни щек ее коралл.
Ни черные власы — над хладною душою
Ничто не действует! Он скачет на коне
И высечет ее, как мнится мне (217).
Над душою (отнюдь не хладною) постаревшего поэта по-прежнему властвуют милые дамы. Они всё так же вызывают его сердечный трепет, который сказывается в мадригалах, в галантных альбомных стихах.
МАДРИГАЛ
Ты хочешь тайну знать мою?
Смотри, не осердись! Я все тебе открою
И ничего не утаю:
Любовь и я узнал, увидевшись с тобою (181).
Когда в руках В. Л. Пушкина оказался альбом знаменитой польской пианистки Марии Шимановской (этот драгоценный альбом-музей с автографами известных русских и европейских поэтов и писателей хранится в Польской библиотеке в Париже), он написал адресованные ей французские стихи. Мы не можем не восхищаться его виртуозной игрой словами в изящном комплименте, который не теряет своей прелести даже в переводе:
Когда вдали от Вас я нахожусь — увы!
То тысячью себя терзаньями терзаю.
И я совсем что делать мне не знаю.
Когда не ведаю, что делаете Вы.
(Перевод Н. Муромской)
[624]
В альбоме Марии Шимановской дядя оказался под одной обложкой с племянником. Будучи в Петербурге, А. С. Пушкин 1 марта 1828 года записал в альбом строки, включенные им позже, болдинской осенью 1830 года, в трагедию «Каменный гость»:
Из наслаждений жизни
Одной любви Музыка уступает,
Но и любовь мелодия…. (VII, 145).
В последние годы Василий Львович сетовал на то, что его дело теперь — «мелочьми перебирать». Но ведь такими альбомными мелочами украшалась жизнь. Это сознавали современники поэта. Это сознавал П. И. Шаликов, который после смерти В. Л. Пушкина напечатал в «Дамском журнале» его стихи «В альбом даме, которой имя Вера». Василий Львович писал о любви, надежде, вере, без которых «жизнь не жизнь чувствительным сердцам», сетовал:
