В самом деле, зачем нам чужевластье мод, главным образом французских? Зачем нам засилье французского языка?
«Я, право, иногда боюсь, — заметил И. И. Дмитриев, — чтобы мужики наши заговорили по-французски, а мы по-ихнему. <…> Да мне уже и удалось послушать на улице пьяного каменщика, приветствовавшего своего товарища: „Бонжур, мусье“, а в гостиной крестьянку-кормилицу; она, поднося к ее сиятельству двухлетнюю Додо или Коко (не помню), толкала ее в затылочек и повторяла: „скажи, матушка, мерси, мерси“»
[256].
М. А. Дмитриев вспоминал о допожарной Москве:
«Кстати повторить здесь, что до французов привязанность наша к ним и к их языку была что-то непостижимое! Довольно было хорошо говорить по-французски, чтобы быть приняту в лучших домах, но никакое просвещение, никакой ум без французского языка не давали почетного места в гостиной. <…> Вывески в Москве все были французские; разговаривали в гостиных по-французски! Не было порядочного дворянского дома, даже по деревням, где бы не было французского учителя; французские эмигранты принимались без разбору, как люди высшего образования; в богатейших русских домах учили и наставляли детей французские аббаты!»
[257]
Всё это так. Но французский язык — это язык русского образованного общества. Да, Н. М. Карамзин считал, что «язык важен для патриота». Но почему же не присвоить отечеству из французского языка «благодетельное и нужное»?
Сегодня мы произносим и пишем слова «интересный», «влияние», «занимательный», «трогательный», «усовершенствовать», не вспоминая о том, что эти слова были придуманы, сочинены Н. М. Карамзиным по образцу французских. Они были нужны для того, чтобы описывать сложную душевную жизнь образованного дворянина, его мысли и чувства.
О словах ожесточенно спорили, более того — за слова воевали. «Всякое иностранное слово есть помешательство процветать собственному, и потому чем больше число их, тем больше от них вреда языку»
[258], — полагал адмирал Александр Семенович Шишков, главный противник Н. М. Карамзина.
А. С. Шишков тоже был патриотом. Его заслуги перед Отечеством несомненны. Боевой морской офицер, в 1790 году он участвовал в войне со Швецией, был награжден золотым оружием с надписью «За храбрость». И заслуги перед отечественной словесностью у него — драматурга, поэта, переводчика — имелись. Заметим, что в 1783 году он перевел сочинение немецкого педагога И.-Г Кампе «Маленькая детская библиотека» и его перевод неоднократно перепечатывался до середины XIX века. А. С. Шишков переводил не только с немецкого, но и с итальянского, и с французского, которым владел в совершенстве. Особо нужно сказать о детских стихах адмирала.
С. П. Жихарев 9 января 1807 года записал в своем дневнике:
«Гаврила Романович (Державин. — Я. М.) представил меня А. С. Шишкову… <…> С большим любопытством рассматривал я почтенную фигуру этого человека, которого детские стихи получили такую народность, что, кажется, нет ни в одном русском грамотном семействе ребенка, которого не учили бы лепетать»:
Хоть весною
И тепленько,
А зимою
Холоденько,
Но и в стуже
Нам не хуже, и проч.
[259].
Какая легкость в детских стихах А. С. Шишкова! Но одно дело — практика, совсем другое — теория.
В 1803 году в Петербурге вышло в свет «Рассуждение о старом и новом слоге» А. С. Шишкова. В этом и других сочинениях адмирал излагал свою лингвистическую и литературную теорию. Он полагал, что русский язык произошел от церковно-славянского, а потому и русский язык должен широко включать церковнославянскую лексику. Заимствования иностранных слов недопустимы. Недаром А. С. Шишков принципиально исключил иностранные слова из изданного в 1789–1794 годах шеститомного «Словаря Академии Российской».
«Слово трогательно, — писал он в „Рассуждении о старом и новом слоге российского языка“, — есть совсем ненужный для нас и весьма худой перевод французского слова toucher. Ненужный потому, что мы имеем множество слов, то же самое понятие выражающих, как например: жалко, чувствительно, плачевно, слезно, сердобольно и проч., худой потому, что ничего не значит»
[260].
Зачем засорять русский язык чужеземными словами (в этом А. С. Шишков обвинял Н. М. Карамзина), если церковно-славянский открывает широкие возможности для словообразования? В самом деле, почему бы не включить в русский язык взамен иностранных новые слова, произведенные от русских корней: вместо анатомия — трупоразъятие, вместо оратор — краснослов, вместо аристократия — вельможедержавие, вместо биллиард — шарокат, вместо антипатия — противустрастие?
Время рассудило спор о словах не в пользу А. С. Шишкова. Впрочем, для А. С. Шишкова и Н. М. Карамзина это была полемика не только о словах, но о будущем русского литературного языка и отечественной словесности. Развивая учение М. В. Ломоносова о трех стилях, А. С. Шишков делил литературную речь на слоги: высокий, средний, простой, не допуская их смешения. Н. М. Карамзин и писатели его школы ориентировались на средний стиль, сближали литературный язык с разговорным языком образованного общества. А. С. Шишков боролся с украшенным стилем карамзинистов; приятности и правильности карамзинского слога противопоставлял простоту и ясность. В отличие от карамзинистов, разрабатывающих малые литературные формы, жанры дружеского послания и элегии, А. С. Шишков и его сторонники утверждали, с одной стороны, большие формы, высокие литературные жанры, оду, с Другой — басню, в которую обильно включалось просторечие.
Спор о словах был еще спором о просвещении, об идеологии, о политических и нравственных основах русской жизни. Шишковисты боялись, как бы с французской лексикой в Россию не пришли революционные идеи. Не нужно нам ни самого орудия убийства — гильотины, ни слова, его обозначающего. Не нужно нам «безумного умствования дидеротов, жанжаков, волтеров и прочих, называвшихся философами». Напротив, нужно противостоять пагубному воздействию на русское общество просветительских идей западноевропейской культуры. В противовес европеизму Н. М. Карамзина А. С. Шишков выдвинул принцип русского начала, народности.
Казалось бы, в литературной полемике негоже прибегать к политическим аргументам. Но ведь прибегали же! Шишковисты обвиняли своих противников в отсутствии патриотизма, преклонении перед иноземным, безверии. Н. М. Карамзину приписывалось вольнодумство, в нем видели чуть ли не революционера. Один из сторонников А. С. Шишкова сенатор Павел Иванович Голенищев-Кутузов не только перелагал псалмы, сочинял оды, а также, впрочем, и дружеские послания, стихи «на случай» и даже буриме, переводил Вергилия и Ювенала, итальянского поэта П.-А.-Д. Метастазио, французских авторов Ж. Делиля и Расина, немецкого писателя Г.-А. Бюргера. Он еще писал доносы на Н. М. Карамзина, доказывая, что все его сочинения надобно сжечь. Фанатичный руководитель масонской ложи «Нептун», он с не меньшим фанатизмом преследовал своего литературного противника. Когда А. Ф. Воейков в сатире «Дом сумасшедших» описал исступление Павла Ивановича, он, по существу, объективно отразил его ненависть к литературному противнику:
