Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью (II, 322).
В поэме дядюшки А. С. Пушкина тема союза поэтов решена в пародийном ключе.
Рассказчик — Орфей — спасается не от одного Цербера, но от «косматых Церберов ужаснейшей стаи». Если легендарный фракийский поэт усыпил Цербера своей игрой на лире, своими песнями, то рассказчик спасся от них бегством, бросив им на съедение шинель, чем, конечно, не усыпил их: «повсюду раздался псов алчных лай и вой», разбудивший, вероятно, всех жителей округи.
Мы уже говорили о том, что в заключительных стихах пародируется первый псалом Давида. Но в них пародируется также второй эпод Горация
[323].
Сравним:
Блажен, стократ блажен, кто в тишине живет
И в сонмище людей неистовых нейдет;
Кто, веселясь подчас с подругой молодою,
За нежный поцелуй не награжден бедою…
Это В. Л. Пушкин. А вот Гораций:
Блажен лишь тот, кто суеты не ведая.
Как первобытный род людской,
Наследье дедов пашет на волах своих…
<…>
В тиши он мирно сочетает саженцы
Лозы с высоким тополем…
<…>
Ужели дум нельзя развеять суетных
Среди всех этих радостей,
В добавок если ты с подругой скромною,
Что нянчит милых детушек,
С какой-нибудь сабинкой, апуллянкою,
Под солнцем загоревшею?
[324]
(Перевод А. П. Семенова-Тян-Шанского)
Напомним, что Горация Василий Львович очень любил, перевел много его стихов, во многих своих стихах ему подражал. И еще — Василий Львович шутливо сравнивал себя с Горацием:
Гораций нам твердит: «Час близок роковой —
Спешите насладиться!»
Но Августов певец подагры не имел
И всем, что в жизни, наслаждался:
Он Пирру, Хлою пел
И в сладостных стихах философом являлся!
А мне не до того:
Я мудрости такой и дара не имею;
Здоровье для утех нужнее нам всего,
И только я теперь его ценить умею (53).
Когда мы говорим о возможном пародийном сопоставлении рассказчика и автора «Опасного соседа» с Давидом и Горацием, то нужно вспомнить о том, что Давид и Гораций были не только поэтами, но и воинами. О прославленном подвиге Давида, поразившего из пращи исполина Голиафа, писал А. С. Пушкин:
Певец Давид был ростом мал,
Но повалил же Голиафа… (II, 318).
А вот Гораций в оде «К Помпею Вару» сам признался в своей трусости в битве при Филиппах, где он бежал с поля боя. «Бессмертный трус Гораций» — так называет римского поэта А. С. Пушкин в послании к дяде. И рассказчик «Опасного соседа» не участвовал в сражении Буянова, но «единственно в ногах искал себе спасенья» и, поспешно покинув поле брани, из борделя убежал. Автор же поэмы Василий Львович, также не отличаясь храбростью в житейских и военных баталиях, в которых ему не приходилось принимать участия, был зато заслуженным литературным бойцом, смело вступался за своих соратников и своего литературного вождя Н. М. Карамзина. В «Опасном соседе» он поражал противников оружием смеха. Житейская трусость и литературная отвага — как видим, и здесь дает о себе знать антитеза, о которой писал К. Н. Батюшков. Любопытно, что с Давидом сравнивает В. Л. Пушкина (правда, иронически) И. И. Дмитриев в письме П. А. Вяземскому от 7 октября 1818 года:
«Историографа (Н. М. Карамзина. — Н. М.) берется защищать один только Василий Львович своим бильбоке, яко Давид своею пращею!!! Все прочие други и приверженцы прижались к своим творениям. Слава и честь безкорыстному, усердному рыцарю!»
[325]
Без всякого сомнения, В. Л. Пушкин — Давид в «Опасном соседе» — одержал славную победу. Защищая Н. М. Карамзина и карамзинистов, он перешел в решительное наступление и сразил наповал А. С. Шишкова и шишковистов, по меткому выражению К. Н. Батюшкова, «удивительно смешно отделал» их. Как ему это удалось? Конечно, об этом надо сказать подробнее.
4. Двоица, диво и славянская рецензия
В начале «Опасного соседа» В. Л. Пушкин изображает стремительный бег пары рысаков, запряженных в обшивни, по московским улицам:
Мы сели в обшивни, покрытые ковром,
И пристяжная вмиг свернулася кольцом.
Извозчик ухарский, любуясь рысаками,
«Ну! — свистнул, — Соколы! отдернем с господами».
Пустился дым густой из пламенных ноздрей
По улицам как вихрь несущихся коней;
Кузнецкий мост, и вал, Арбат и Поварская
Дивились двоице, на бег ее взирая…
Казалось бы, при чем здесь шишковисты? Но слово уже сказано. И слово это — «двоица». Пара рысаков, «подтибренных» Буяновым у Пахома, названа славянизмом, заимствованным у поэта-шишковиста С. А. Ширинского-Шихматова. Слово, непринужденно и вроде бы совсем не нарочно включенное в стремительное повествование, становится поводом для своего рода лирического, или, вернее, иронического, отступления — обращения к тому, кто это слово позволил себе написать в стихотворном тексте:
Позволь, Варяго-Росс, угрюмый наш Певец,
Славянофилов кум, взять слово в образец.
Досель в невежестве коснея, утопая,
Мы, парой двоицу по-русски называя,
Писали для того, чтоб понимали нас.
Ну, к черту ум и вкус; пишите в добрый час!
Злополучная «двоица коней» — из стихотворения С. А. Ширинского-Шихматова «Возвращение в отечество любезного моего брата князя Павла Александровича из пятилетнего морского похода, в течение которого плавал он на многих морях, начиная от Балтики до Архипелага, видел многие европейские земли и, наконец, из Тулона сухим путем через Париж возвратился в Россию». Оно было напечатано отдельным изданием в Петербурге в 1810 году и вызвало насмешливую критику М. Т. Каченовского. В 19-м номере журнала «Вестник Европы» за 1810 год по поводу «резвой двоицы коней» критик заметил: «Хорошо, что приезжий гость скакал не на тройке»
[326]. Будем, однако, справедливы и, признавая неудачным осмеянное словосочетание С. А. Ширинского-Шихматова, согласимся с В. К. Кюхельбекером, которому, по его собственному признанию, «удалось восхищаться прекрасным описанием коней, находящимся в сем послании и не уступающим ни одному из известных, хваленых»
[327]. Последуем примеру В. К. Кюхельбекера, переписавшего стихи С. А. Ширинского-Шихматова в свой дневник, и также приведем их на страницах нашей книги:
