Смерть М. К. Кондакова на сцене нашла отражение в «Записках» актера П. А. Каратыгина. В его рассказе есть подробности, которые свидетельствуют о трагизме произошедшего, бездушии театральных чиновников, черствости некоторой части театральной публики. И хотя, вероятнее всего, В. Л. Пушкин ничего не знал об этом, позволим себе привести достаточно пространный отрывок из «Записок» П. А. Каратыгина:
«Здесь мне пришло на память одно грустное происшествие, случившееся с Семеновой в Москве, которую она не раз посещала.
В один из этих приездов назначена была, для первого выхода Катерины Семеновны, трагедия „Семирамида“. Разумеется, за несколько дней до представления все билеты были разобраны нарасхват; но накануне этого спектакля московский актер Кондаков, который занимал в этой трагедии роль Ассура, сильно захворал. Через великую силу он кое-как пришел, однако, поутру на репетицию и предупреждал режиссера, чтобы он на всякий случай принял какие-нибудь меры, потому что он играть, кажется, не в состоянии. Режиссер бросился к директору с этим неприятным известием. Директором московского театра был тогда Майков; он немедленно приехал в театр взбешенный и не хотел слышать никаких отговорок; отменить такой интересный спектакль, которого ждет половина Москвы, он ни за что не соглашался. Позвали доктора. Театральный эскулап пощупал пульс у больного, прописал ему что-то и сказал, что он ничего особенно важного не предвидит и полагает, что к вечеру больной поправится; Майков, со своей стороны, ругнул беднягу и дал ему заметить, что если из-за его ничтожной болезни спектакль не состоится, то за это не поздоровится ему во всю его жизнь; даже грозился отставить его от службы. Нечего делать! Бедный Кондаков был человек пожилой, семьянин, запуганный, скромный по природе, хотя и изображал классических злодеев; он покорился необходимости; кое-как окончил репетицию, вечером явился в театр, облачился в мишурную хламиду и, как гладиатор, пошел на смертную арену по приказанию начальства.
Первый акт прошел благополучно, но во втором акте, в сцене с Семирамидой, он должен был стать перед нею на колени, он стал — и упал мертвый к ее ногам! Завесу опустили; публика поднялась, из-за кулис все бросились к нему — но он уже покончил свою жизненную драму! — апоплексический удар был следствием его болезни. Можно себе представить, какой потрясающий эффект произвела в театре эта роковая катастрофа.
Мертвеца отнесли в уборную и совлекли с него мишурное облачение. Тот же эскулап, который поутру не предвидел ничего опасного в болезни, пустил ему кровь, но никакие медицинские меры не могли возвратить жизни бедному труженику.
Публика более четверти часа оставалась в недоумении, наконец пришли ей известить, что спектакль, по внезапной болезни актера Кондакова, не может быть окончен. Начался, конечно, шум, говор, суматоха; кто требовал назад деньги; кто спрашивал капельдинеров: можно ли оставить билеты до будущего представления „Семирамиды“; нашлись, может быть, и такие господа, которые думали, что покойный был просто пьян»
[497].
П. А. Каратыгин рассказал и о продолжении этой жуткой истории: уже после того, как публика разошлась и огни в театре были потушены, на представление дивертисмента, который должен был последовать за трагедией «Семирамида», явился танцовщик. В темноте он вошел в уборную и наткнулся на мертвеца — ужас, да и только!
Другая история тоже театральная, но вовсе не страшная, а скорее забавная. Это своего рода водевиль с переодеванием, разыгранный не на сцене, а в зрительном зале. И об этом В. Л. Пушкин тоже сообщил в письме П. А. Вяземскому 16 ноября 1818 года:
«На этих днях вывели из театра известную берейторшу Шульц. Она приехала в ложу с мужчиною, переодетым в женское платье, и сама была одета странным образом, в бакенбардах, и голова окутана в какую-то салфетку. Ее было отправили в контору, но Берхман вступился: у него с нею большие, говорят, лады» (242).
Действующие лица этого водевиля — жена колымажного берейтора Шульца Марья Ивановна, урожденная Козлова, московский дворянин, театрал Евграф Иванович Сибилев (это он переоделся в женское платье) и Степан Федорович Берхман, служащий в экспедиции кремлевского строения в Москве, женатый на княжне Елизавете Григорьевне Щербатовой.
Муж мадам Шульц был, как уже сказано, берейтором. На Волхонке между переулками Колымажным и Малым Знаменским находился колымажный двор, где стояли колымаги, кареты, другие экипажи. Там же были и конюшни, и колымажный манеж. Там собирались любители верховой езды, кавалеры и дамы, которым Шульц давал уроки. В 1805 году среди его учеников был С. П. Жихарев, записавший 25 марта 1805 года в своем дневнике: «…берейтор Шульц, красивый мужчина средних лет и отличный ездок»
[498]. 1 января 1806 года, рассказывая о том, как он со знакомыми повесами прогулял всю ночь в маскараде с разными дамами двусмысленного поведения, С. П. Жихарев упомянул об одной из них — М. И. Козловой, которая сообщила ему, что выходит замуж за берейтора Шульца. «Поздравляю ее, — писал С. П. Жихарев, — супружество блистательное. Но, правду сказать, она женщина чудесная, собою красавица и стоит такого мужа. О прежнем говорить нечего: кто старое помянет, тому глаз вон»
[499]. Ошибся С. П. Жихарев: спустя 12 лет красавица, по-видимому, взялась за старое, раз уж стала участницей сомнительного приключения в театре. Е. И. Сибилеву участие в этом приключении, вероятно, было в удовольствие. П. А. Вяземский вспоминал о нем:
«Дамский угодник, он находился в свите то одной, то другой московской красавицы. <…> Вообще он был нрава веселого и большой хохотун. У него были кошачьи ухватки. Он часто лицо свое словно облизывал носовыми платками, которых носил в карманах по три и по четыре. Князь Юсупов говорил про него: он не только московский ловелас, но и московский ложелаз. Так прозвал он его потому, что, бывая во всех спектаклях, он никогда ничего не платил за вход, а таскался по ложам знакомых своих барынь»
[500].
Театральное приключение имело неожиданное продолжение.
«Берхман увез мадам Шульц, — писал В. Л. Пушкин П. А. Вяземскому 10 апреля 1819 года. — Это совершенная правда. Он нанял своей красавице небольшую квартиру близ Запасного Дворца, а между тем отделывает ей дом на Поварской. Эта шалость станет ему в копейку, и надобно думать, что жена знает все его проказы. Шульц показывает какие-то письмы, в которых Берхман, уверяя берейторшу в любви своей, подписывается и любовником, и мужем. Каково тебе это покажется?
Сибилев с Шульцем в большом ладу, а с похищенной женою в ссоре. Кажется, что в другой раз он не поедет с нею в театр, переодетый в женское платье» (249).
Театр представлен в письмах Василия Львовича многочисленными названиями спектаклей и именами актеров, сведениями самыми разными. Его, завзятого театрала, интересует всё, что связано с театром, в том числе и ремонтные работы, и назначение новых начальников.
