Прежде Наполеона прибыл к заставе Мюрат, тут к нему снова явился Акинфов с предложением: не начинать военных действий до следующего утра. Мюрат ласково принял переговорщика и согласился беспрекословно на предложение, но с условием: останавливать все обозы, не принадлежащие русской армии. Потом спросил он: «Сообщил ли Акинфов московским жителям, что они могут быть спокойны насчет своей безопасности?» Авангард Мюрата входил в Москву, смешавшись с казаками нашего арьергарда. В голове был 10-й Польский полк Уминского; за ним Прусские уланы Майора Вертера, Виртембергские конные егеря, 4 полка Французской легкой конницы и конная артиллерия. Войскам велено было соблюдать строжайший порядок и ни под каким видом не слезать с лошадей. В Новинской части не встретили они ни одного человека; то же опустение было на Арбате. Тут наехали на двух иностранцев и взяли их проводниками, поминутно спрашивая: «Где жители? Где местные начальства?» От сих иностранцев узнали неприятели о выезде из Москвы дворян, духовенства, купцов, чиновников и что в городе, кроме весьма малого числа простого народа, никого не осталось. Удивление неприятелей увеличивалось на каждом шагу, по мере того как по безлюдному городу подъезжали они к Кремлю.
Народ, не знавший об уступлении Москвы и готовившийся отразить неприятелей, убедился наконец собственными глазами, что враги вступили внутрь города. Кипя любовью к Отечеству, верный народ побежал в арсенал. Человек 500 вооружились остававшимся там оружием и заняли Никольские ворота и пути, ведущие к соборам и чертогам Царским. Едва Мюрат въехал в Кремль – это было в половине пятого часа, как по нему сделан выстрел. В то же мгновение ратник Московского ополчения бросился на одного польского офицера, вероятно, приняв его, по богатому мундиру, за генерала, может быть и за самого Бонапарта, и убил врага, прежде нежели могли ему воспрепятствовать. К сожалению, неизвестно имя нового Курция, тут же окончившего жизнь под ударами врагов. Французы пошли к арсеналу, полному народом, встретившим их ружейными выстрелами. По приказанию Мюрата поставили пушку и тремя выстрелами разогнали толпу. Один крестьянин кинулся на офицера, бывшего при орудии, раздробил ему прикладом череп и рвал его лицо зубами. Настала гробовая тишина. Разъезды неприятельские пошли во все концы города.
Во время вступления неприятельского в Москву арьергард наш выходил из нее безвредно. Обеспечив шествие вверенных ему войск, Милорадович выехал за город и увидел влево двух Польских уланов, а за ними конницу, тянувшуюся наперерез Рязанской дороги. При Милорадовиче не было в ту минуту ни адъютантов, ни ординарцев: иные уехали с приказаниями, другие отстали за утомлением лошадей. Милорадович поскакал к польским уланам. Удивленные появлением русского Генерала, они остановились и на вопрос «Кто ими командует?» почтительно отвечали, что начальник их Генерал Себастиани, едущий вслед за ними. Милорадович, в сопровождении подъехавших к нему между тем офицеров его штаба, понесся по направлению, где должен был встретить французов. Первого увидел он
Себастиани, который был с ним коротко знаком в Бухаресте, и радостно вскричал: «Здравствуйте, дорогой Милорадович!» – «Не столь прекрасный день, как в Бухаресте», – отвечал Милорадович. «Вы поступаете вопреки народного права. Я условился с Неаполитанским Королем о свободном выходе арьергарда из города, а ваши войска уже заслоняют дорогу». – «Я не получил от Короля никакого уведомления, – отвечал Себастиани, – но, зная вас, верю вашему слову». Он приказал дивизии остановиться параллельно Рязанской дороге, по которой свободно прошли последние войска арьергарда и обозы. Смотря на них, Себастиани сказал Милорадовичу: «Признайтесь, что мы предобрые люди. Все это могло быть наше». – «Ошибаетесь, – отвечал Милорадович, – вы не взяли бы этого иначе, как перешагнув через мой труп, а сто тысяч, которые там, – указывая в направлении, где находилась наша армия, – отмстили бы за мою смерть»!
[313]
Когда арьергард и обозы отошли за 4 версты, назначены были черты для передовых постов обеих воевавших сторон. Генералы разъехались; офицеры начали выставлять передовую цепь. Милорадович расположился в ближней деревне, как вдруг прибыл к нему Генерал-Майор Панчулидзев с донесением, что два эскадрона его полка, которые или запоздали, или заблудились в Москве, не успели присоединиться к арьергарду и остановлены позади неприятельской цепи. Милорадович послал требовать возвращения их, но, почитая дело слишком важным, сел верхом, опередил Адъютанта, проскакал один, без трубача, через неприятельские посты, сказал приветствие Себастиани и, не ожидая его ответа, скомандовал нашим двум эскадронам: «По три направо заезжай!» Вывел их из неприятельской цепи и с ними вместе освободил еще множество подъехавших из Москвы экипажей. Итак: сдачи Москвы не было. По праву народному сдача происходит на положительных, определенных условиях и соглашениях. Милорадович просто сказал Мюрату: «Истреблю Москву и погибну сражаясь, если вы будете препятствовать моему отступлению». Это не условие, не соглашение, а угроза; следственно: Москва не была сдана.
Присутствие духа, оказанное Милорадовичем, принесло несметную пользу армии и Московским жителям. Оно сохранило великое число частного и казенного имущества, могшего достаться во власть неприятеля, и выиграло несколько часов бесценного времени, в которое армия, арьергард и обыватели столицы успели свободно выйти из нее. Положим, что нашелся бы другой Генерал с равными достоинствами, но Милорадович имел перед всеми то преимущество, что его имя, громкое в Европе с Италийского похода, было уважаемо неприятелем, и это обстоятельство во многом способствовало успешным действиям его при отступлении из Москвы, во время коего он распоряжался по внушению своей природной отваги. Он был на войне всегда таков, каким описан здесь, а в мирное время, беспечный, расточительный, затруднялся только в одном – изобретении наслаждений. «Чтоб быть с вами в деле, – сказал ему Ермолов, – нужно иметь две жизни: одну свою, а другую в запасе».
Когда Милорадович шел к Коломенской заставе, Винценгероде выступал на Владимирскую дорогу, обходя вокруг северных предместий Москвы. К нему примкнули лейб-казачий и Изюмский гусарский полки. Находясь у Милорадовича, были они посланы для обозрения неприятеля, на правое крыло, и потом, отрезанные от арьергарда, не могли более присоединиться к нему. Винценгероде стал сперва близ Ярославской дороги, потом поворотил к Клину и вышел при селе Пешковском на Петербургскую дорогу, оставя на Ярославской казачий полк, с приказанием сохранять сообщения влево с армией и вправо с отрядом. В обязанность полкового казачьего командира было также вменено обо всем, что произойдет важного и достойного примечания, доносить прямо в Ярославль, находившейся там Великой Княгине Екатерине Павловне. Ее Высочество только что разрешилась тогда от бремени Принцем, который ныне, находясь в России, добродетелями своими оживляет воспоминание о незабвенной своей родительнице.
В Москве оставлено Русских и иностранных пушек 156, более 80 000 ружей, карабинов, штуцеров, пистолетов, в том числе половина негодных, с лишком 60 000 белого оружия, 20 000 пуд пороха, 27 000 ядер, гранат, бомб, бранскугелей
[314]. Причина, почему Артиллерийское Депо не было заблаговременно вывезено, заключалась в беспрерывном удовлетворении поступавших ежедневно из армии требований оружия и пороха, в общей уверенности насчет безопасности Москвы и в убеждении неминуемого сражения под ее стенами. Правда, велено было уложить и приготовить к отправлению Артиллерийское Депо, но вместе с тем ежедневно получались приказания об отпуске в армию снарядов. В исходе Августа 175 пушек отправлено в Нижний Новгород, но в то время, когда их отсылали, привозили в Москву новые орудия из Киева и Брянска. Для поднятия всего Депо, в коем заключалось 161 888 пудов веса, надобно было 6457 подвод, или 18 барок. В приискании тех и других встречались затруднения.
