Упадавших под бременем ноши, изъязвленных, полумертвых били, топтали ногами, таскали по земле, доколе жертвы их варварства не лишались чувств.
Повсюду раздавались стоны изнемогавших от ран, вопли обруганных, умиравших жен, во храмах Божиих ржание коней, крик и проклятия разъяренных грабителей, треск падавших стен и железных листов, летевших с крыш, стрельба из ружей и пистолетов. Между дымившимися бревнами, на раскаленном прахе лежали сожженные части человеческих трупов и лошадей; окрест были развалины, а на них кровавые жертвы. Благочестивые, сединами украшенные священники, в облачении, с крестом в руках, чем надеялись воздержать извергов, при дверях церквей падали от острия меча. По телам их вбегали неприятели в средину церквей, срывали, разметывали по полу и попирали ногами иконы, украшения престолов. Конечно, от сотворения мира ни один изверг так не бешенствовал на земле, как шайки Наполеоновы в Москве. Конечно, во многие тысячелетия не было еще ни одного дня, в который солнце было бы свидетелем таких злочестий, ни одной ночи, мрак коей сокрыл столько преступлений. Не осталось закона нравственного и гражданского, ни одного обряда священного, над коим не поругались враги, преступления, которого не соделали, лютости, которой не привели в действие. Орды диких возымели бы более чувства, нежели так называвшиеся просвещенные Европейцы. Врываясь в Россию, Монголы и Татары чтили храмы нашего Бога: рука Азиатского языческого воина не прикасалась к святыне их, но в наше время мы видели Христиан, грабивших, осквернявших церкви Христовы.
Прошло более четверти века, а вопрос о причинах пожара Московского еще не решен. Наполеон в своих бюллетенях отклонял от себя вину в сожжении столицы. То же самое подтверждал он несколько раз на уединенной скале Св. Елены, где медленно умирал, терзаемый воспоминаниями о потерянном величии и грустным сознанием в ничтожестве своих усилий против России, виновницы его падения. Книги, журналы, все типографские станки, в 1812 году подвластные Наполеону, провозгласили зажигателем Русское Правительство, и орудием его выставляли Графа Ростопчина. Наполеон и его клевреты говорили о сей выдумке с такой уверенностью, подобрали столько правдоподобных доказательств, что никто не сомневается в их вымышленных показаниях. Поверили еще и потому, что видели, как в роковом борении с Наполеоном не жалела Россия ничего для своего спасения, от которого зависела участь Европы. У нас, во время войны, слагали вину в зажигательстве на неприятелей, а ныне мнения о Московском пожаре разделены и колеблются. Обозрим происшествие с разных сторон, после него нетрудно будет вывесть справедливое заключение и единожды навсегда определить истину.
Сжечь столичный город Империи надлежало иметь Главнокомандующему Москвы Высочайшее повеление. Такого повеления дано не было. Скажут, может быть, что в военные соображения Князя Кутузова входило истребление столицы и что, по званию Главнокомандующего армией, облеченный во власть Императорского Величества, он уполномочил Графа Ростопчина на пожар. Фельдмаршал не давал ему на то никаких приказаний, и не прежде, как по окончании совета в Филях, уведомил его об оставлении Москвы без боя. До какой степени сохранение Москвы озабочивало Князя Кутузова, видно из донесения его Государю, где он говорит, что одной из причин, побудивших его не принять сражения близ Поклонной горы, было опасение, что «в случае неудачи последовало бы кровопролитнейшее разрушение и превращение в пепел самой Москвы»
[324]. Остается третье предложение, что Граф Ростопчин самопроизвольно зажег город. Одаренный пылким, отважным духом, он был способен на такой отчаянный поступок; однако же он не привел его в действие. Надежда на сражение, в котором уверяли его, сперва Барклай-де-Толли, от Витебска до Царева Займища, а потом Князь Кутузов, до вечера 1 Сентября, была достаточной причиной к сохранению столицы, дабы не лишить Русскую армию всех источников пособий, какие представлял обильный город, находившийся в тылу ее. До вечера 1 Сентября не могло входить в расчет и было противно выгодам нашим истреблять Москву, а потому не делано было приготовлений к пожару, который не нанес бы вреда и самому неприятелю, ибо не лишил бы его способов помещения и продовольствия. Сжечь Москву вовсе, дотла, было невозможно. Сколь ни великий предположить пожар, но все еще осталось бы довольно казенных зданий и частных домов, где мог поместиться неприятель. Жизненные припасы, находившиеся в Москве, были незначительны. Москва снабжается посредством зимнего пути и весеннего плавания до Сентября, а потом на плотах до зимы. Но война началась в Июне, и Наполеон занял Смоленск 7 Августа. Все подвозы в Москву оттого остановились. Не заботились уже о снабжении припасами города, без защиты, без укреплений, угрожаемого неприятельским вторжением. В течение Августа большая часть муки, бывшей в казенных магазинах и в лавках хлебных продавцов, перепечена в хлебы и сухари. 13 дней сряду, по 600 телег, нагруженных сухарями, крупой и овсом, отправлялись каждое утро к армии, и потому пожаром лишить неприятеля продовольствия не могло входить в соображение, а равно и средств к помещению. Наконец, если бы предположение сжечь Москву и существовало, то даже и в военном отношении было для нас полезнее не приводить его в исполнение и тем удержать Наполеона несколько времени в уцелевшей Москве, не заставляя его, чего также от пожара можно было ожидать, тотчас выступить с пепелища и тем принудить Князя Кутузова к сражению, выгоды коего были тогда на стороне неприятеля, ибо в то время Наполеон превосходил нас силами. Следующие два собственноручных донесения Графа Ростопчина к Государю свидетельствуют, что не он был главным виновником пожара: 1) «Приказание Князя Кутузова везти на Калужскую дорогу провиант было отдано 29 Августа. Это доказывает, что он тогда уже хотел оставить Москву. Я в отчаянии, что он скрывал от меня свое намерение, потому что я, не быв в состоянии удерживать города, сжег бы его и лишил бы Бонапарта славы взять Москву, ограбить ее и потом предать пламени. Я отнял бы у Французов и плод их похода и пепел столицы. Я заставил бы их думать, что они лишились великих сокровищ, и тем доказал бы им, с каким народом они имеют дело»
[325]. 2) «До 30 Августа Князь Кутузов писал мне, что он будет сражаться. 1 Сентября, когда я с ним виделся, он то же самое мне говорил, повторяя «И в улицах буду драться». Я оставил его в час пополудни. В 8 часов он прислал мне известное письмо, требуя полицейских офицеров, для препровождения армии из города, оставляемого им, как он говорил, с крайним прискорбием. Если бы он мне сказал это за два дня прежде, то я сжег бы город, отправивши из него жителей»
[326].
Таким образом, уничтожается обвинение в умышленном и заранее придуманном зажжении Москвы Российским Правительством. Спрашивается: отчего же произошел пожар? Известясь, в 8 часов вечера, 1 Сентября, от Князя Кутузова, о намерении отступить от Москвы без сражения, Граф Ростопчин велел разбивать бочки с вином, что делаемо было во всю ночь и на следующее утро. Легко представить себе происходивший при подобном действии беспорядок. Дело исполнялось по большей части в ночном мраке и в такое время, когда каждый, кто мог, старался спасаться, а другие обрекали себя на смерть, когда снимались караулы, улицы загромождены были обозами, уходили воинские команды и полиция и над Москвой носилось зарево бивачных огней. Сверх того, 2 Сентября, в 5 часов утра, Граф Ростопчин приказал одному следственному приставу отправиться на Винный и Мытный дворы, в Комиссариат и на не успевшие к выходу казенные и партикулярные барки у Красного Холма и Симонова монастыря и в случае вступления неприятеля истреблять все огнем, «что, – пишет пристав в донесении, – было мной исполняемо в разных местах, по мере возможности, в виду неприятеля, до 10 часов вечера, а в 11-м часу из-за Москворечья, переправясь верхом вплавь ниже Данилова монастыря, около 2 часов пополуночи, соединился я с нашим арьергардом, следовал до главной квартиры, расположенной за Боровским перевозом, и после отправлен Князем Кутузовым в Ярославль»
[327]. Князь Кутузов, с своей стороны, известясь, что не было никакой возможности спасти от неприятеля Комиссариатские барки, следовавшие позади остановившихся за тяжестью груза артиллерийских барок, приказал их жечь и топить. В одно время загорелись амуничные вещи и полетели на воздух огнестрельные снаряды.
