Мортье вез с собой Генерала Винценгероде и его Адъютанта, Нарышкина, потребованных к Наполеону. Они нашли его за Вереей, на поле, обозревающего окрестности. Подле него стоял проводник, какой-то оборванный, дрожащий от страха Верейский житель. Когда приблизились пленные, Наполеон отворотился от них и продолжал осматривать местоположение; потом сошел с лошади, равно как окружавшие его, Мюрат, Бертье, Коленкур, Лористон и Рапп. Они стали поодаль, возле конного конвоя. Жандармы подвели пленных. «Вы служите Российскому Императору?» – сказал Наполеон Генералу Винценгероде. «Служу», – был ответ. «А кто вам это позволил? Бездельник! я вас встречаю везде в рядах неприятелей моих. Зачем въезжали вы в Москву? Выведывать, что там делалось? О чем хотели вы говорить с моими войсками? Взгляните, в каком состоянии Москва. До того довели ее 50 бездельников, подобных вам. Вы уговорили Императора Александра воевать против меня с Австрией. Мне сказывал это Коленкур. Вы употребляли все средства для убиения моих солдат на больших дорогах. О, ваша судьба кончилась. Жандармы! возьмите его, расстреляйте, избавьте меня от него. Со мной борьба неравна; через шесть недель буду я в Петербурге. Сей час расстреляйте его, если он уроженец какой-либо области Рейнского Союза. Я ваш Монарх, вы мой подданный». Слушая неистовые слова, внушенные яростью, Винценгероде был совершенно спокоен. На угрозу быть расстрелянным Винценгероде отвечал: «25 лет жду я смерти от Французской пули и совершенно приготовлен к ней; жена моя и дети в безопасности; Император Александр их не покинет». Обратясь к Нарышкину, Наполеон сказал: «Вы Русский и, как благородный человек, исполняете ваш долг, но зачем находитесь при таком мошеннике? Вам надобно служить при Русских генералах». Пленных отвели в сторону. Нарышкина пригласили к обеду Наполеона. Рапп делал допрос Винценгероде и вместе с Бертье и Нарбонном стращал его смертью. По следствию оказалось, что Винценгероде не принадлежал к Рейнскому Союзу, но родился в Пруссии, где служил и отец его; казнь была отменена, и Винценгероде, как военнопленного, отослали во Францию
[476]. Не прошло бы даром Наполеону, если бы он велел умертвить Винценгероде. Получив донесение о взятии его в плен, Государь писал Князю Кутузову: «Вы должны, конечно, уже быть извещены по рапортам от Генерал-Майора Иловайского 4-го о несчастном приключении, случившемся с Генерал-Адъютантом Бароном Винценгероде. Даже Турки и Азиатские народы умеют уважать выезжающих на переговоры. Но, кажется, все правила, доселе свято чтимые и во время самой революционной войны соблюдаемые, ныне презрены и уступили место жестокому своеволию Наполеона. Если вы до получения сего повеления не требовали обратно Генерала Винценгероде, захваченного, невзирая на переговорный знак, который он имел в руках, предписываю вам послать нарочного парламентера, с изъяснением, что он взят против всех правил, в войне соблюдаемых, и что следует его возвратить. Если же, невзирая на справедливость, он почитаться будет пленным, то предложите его выменять на аванпостах в назначенный час на Генерала Ферриера. Но буде бы, паче чаяния, злость Наполеона простерлась на лишение жизни Генерала Винценгероде, то объявите, что жизнь Генерала Ферриера будет отвечать за сохранение Винценгероде, которого перед аванпостами и прикажите расстрелять непременно, если вы узнаете от посланного от вас, что Винценгероде уже в живых нет, и тогда дайте знать в неприятельский лагерь, что впредь пять Французов будут отвечать за одного, носящего Российский мундир и лишенного жизни, начиная всегда с старших чином из имеющихся у нас пленных. Прикажите также вытребовать или, по крайней мере, разменять Изюмского Гусарского полка Ротмистра Нарышкина, захваченного вместе с Бароном Винценгероде».
Переночевав 15 Октября в Верее, на другой день Наполеон продолжал отступление, оставил Можайск вправо и дошел до Успенского, близ Бородина. 17-го утром проезжал он через равнину, где густо колосилась трава, на земле, утучненной страшной жатвой крови и являвшей признаки недавнего побоища. Там лежали обломки оружия, окровавленные лоскутья мундиров, мертвые тела, издохшие лошади, объеденные хищными птицами человеческие кости. Жюно, 6 недель стоявший в Можайске, не имел свободных людей для погребения убитых, не находя в окружных селениях жителей, употребляемых обыкновенно в военное время для зарытия тел. Ничто в Бородине не обратило на себя взоров Наполеона, хотя он имел привычку, проезжая ознаменованные сражениями места, осматривать их с особенным вниманием. В молчании удалялся он от поля самого упорного боя новейших времен, не взъехал ни на одно возвышение, чтобы бросить прощальный взгляд на свежие могилы многих тысяч своих старинных соратников, тлевших на поверхности равнины, где вскоре потом застлала их завеса снегов и пламя костров превратило в пепел. В рядах гвардейских полков его, безмолвных и грустных со времени отступления от Малоярославца, послышался говор, когда они проходили Бородинским полем. «Вот поле великой битвы!» – говорили охриплым голосом враги, указывая друг другу на потухший вулкан. В Колоцком монастыре нашел Наполеон более 2000 человек, лечившихся от ран, полученных при Бородине. Он приказал, по недостатку лазаретных фур, поместить больных в генеральские и офицерские кареты и коляски, на телеги маркитантов, частные и казенные повозки, даже в свои придворные экипажи. Жребий раненых оттого не облегчился: изувеченные, слабые, лишенные пищи, попечения и лекарств, не могли они переносить тряской езды, холодных ночей на биваках и вскоре стали жертвой смерти. Многие безжалостно были оставляемы на дороге, даже выбрасываемы на поля владельцами экипажей, в которых везли страдальцев.
За Наполеоном и его гвардией, составлявшей авангард армии, начали 17 Октября выходить на Смоленскую дорогу и другие корпуса, тянувшиеся от Вереи и ее окрестностей. Даву командовал арьергардом и, исполненный ненависти к Русским, довершал истребление всего, уцелевшего при проходе прочих войск, до чего не коснулись шедшие впереди его сто тысяч отъявленных грабителей. До какой степени простиралось опустошение, свидетельствуют слова Даву, жаловавшегося, что передовыми войсками все расхищено и погублено, так что он уже не находит способов для существования корпуса своего. «Следует одному арьергарду моему предоставить сожжение оставляемых нами селений», – доносил он
[477]. Для конечного истребления края Наполеон приказал составить маршевые колонны и особую команду из 500 саперов, с факелами, долженствовавших ходить по разным направлениям и жечь уцелевшие строения, но приказ этот, уже отданный, был отменен
[478]. Боровск, Верея, Борисов, все без исключения сел и деревни, лежавшие на дороге, были сожигаемы. Имея на то повеление, войска исполняли его с истинным ожесточением, выламывали в домах окна, двери, кидали в них горящие головни
[479], патроны с порохом, даже патронные ящики, тешась взрывами их
[480]. В городах и селениях не было возможности дышать от дыма пожаров и гнивших трупов. На далекое расстояние весь край освещался огненными столбами, восходившими до облаков. Наконец, среди пожаров все корпуса Наполеоновой армии достигли 17 Октября до знакомой им Смоленской дороги и поворотили на Вязьму. Так увенчались полным успехом маневры Князя Кутузова. Ровно через два месяца после принятия им, 17 Августа, в Царевом-Займище предводительства над армиями, были обращены назад орлы завоевателя. Боковым движением из Тарутина к Малоярославцу, а потом к Полотняным Заводам уничтожил он замыслы Наполеона, заградил ему путь на Калугу и Юхнов и принудил его идти по дороге, в течение двух месяцев до конца разоренной, пустыне, самим Наполеоном себе приготовленной. Правда, стотысячная неприятельская армия сохраняла еще в то время вид грозного ополчения, но, по недостатку в продовольствии и готовившимся на нее нападениям, сила ее должна была с каждым днем разрушаться. Голод, как ненасытный червь, должен был подточить врагов, а меч Русских довершить поражение. Ближайшие Французские магазины находились в Смоленске, в 300 верстах. Без огромных потерь проходить такое расстояние, с скудными запасами, бывшими при войсках, подверженных беспрерывным нападениям, – вот подвиг, предстоявший Наполеону, и положение, в какое поставил его Кутузов!
