— Ваша жена не ранена, она в больнице. Больше я ничего не знаю. Думаю, с вами скоро свяжутся.
После непродолжительной паузы Кравцов продолжил:
— Так из-за чего, говорите, ссора у вас произошла?
— Да потому что она… — Герман хотел было выпалить наболевшую обиду, но тут же осекся и замолчал.
— Ну-ну, продолжайте. Что она?
— Да какая разница? — Герман вдруг вспылил. — Какое это имеет отношение к случившемуся?
— Позвольте это нам решать. К тому же, если это не имеет никакого отношения, тем более нечего скрывать.
— Скрывать? — переспросил Герман.
Мужчина смотрел ему в глаза и ждал. А Герман подумал, что, должно быть, выглядит сейчас неимоверно странно, увиливая от вопросов. Не хотелось бы, чего доброго, чтобы еще его заподозрили бог весть в чем.
— Да ничего я не скрываю, — начал оправдываться Герман, — просто ссора и ссора. Кому она может быть интересна?
Но, ощутив на себе пристальный взгляд оперативника, он все-таки продолжил:
— Марина не сказала мне, что брала дни без содержания.
Мужчина покачал головой и что-то начеркал на бумаге.
— Когда брала?
— Да вот на днях.
— А вы как узнали?
— Совершенно случайно — зашел к ней на работу, мне и сказали.
— Угу, — хмыкнул мужчина и в задумчивости потер подбородок.
Последовавшая череда вопросов совсем сбила Германа с толку. Гость интересовался всем: и где Марина работала, и как они познакомились, и что сказала в тот вечер, и какими-то мелочами вплоть до того, правша она или левша.
— И у кого она жила эти дни? — наконец спросил оперативник.
— Не знаю, — пожал плечами Герман.
— Вы не пытались ее отыскать?
Герман чувствовал себя глупо, словно он не преподаватель серьезного учебного заведения, а неопытный мальчишка, которого сейчас будут отчитывать за какую-то шалость.
— Нет, — промямлил Герман.
— Ну а с Папандреудисом они насколько были близки?
— В каком смысле? — не понял Герман.
Полицейский испытующе посмотрел на Германа. В его взгляде читалось не то удивление чистой наивности допрашиваемого, не то тень недоверия.
— В прямом. Может, вы что-то замечали необычное в их отношениях?
— Необычное? Да нет… Они близки, конечно, были. Константин же дядя. Он, как отец, все время ей помогал, опекал ее.
— Опекал, говорите? — Мужчина задал этот вопрос будто для себя, как мысли вслух, не ожидая ответа. И тут же что-то написал на листке.
Герману стало неловко, неуютно от того, что пришлось выложить столь личное незнакомому человеку. Да и будто искусственно сведенные вместе в разговоре проблемы — вранье Марины и забота Константина — приобрели какой-то нехороший оттенок. Раньше в голове Германа эти вещи существовали как бы отдельно — злосчастные два дня без содержания сами по себе, Константин с его навязанной помощью — сам по себе. А теперь настойчивые расспросы оперативника заставили подумать об этих явлениях в жизни Германа под иным углом, столкнув их лбами.
А еще это ночное побоище…
— Вам надо явиться на опознание. Адрес я оставлю. И будут еще допросы. Надеюсь, вы окажете помощь следствию?
Гость еще что-то говорил. А пред внутренним взором Германа вырисовывалась жуткая картина: изрезанное, все в крови, тело Константина с выколотыми глазами, а рядом его Марина…
Герман машинально подписал бумаги, которые протянул ему Кравцов. Еще какие-то листки зажал в руках, убедительно кивал и даже что-то отвечал. И уже у порога опер вдруг спросил:
— А вы всегда дома так ходите?
Герман только сейчас обратил внимание, что не переоделся со вчерашнего дня.
— Да нет… — растерянно пробормотал он.
Кравцов пристально посмотрел на него, кивнул и развернулся к выходу.
Вернувшись в кабинет, Герман наступил на что-то твердое. Под ногами очутился перстень с тем самым жутким камнем. «Неужели он все-таки был здесь? — пронеслось в мыслях. — Кого я кромсал? Константина? Почему? Какое-то безумие. Это сон, это могло быть всего лишь сном, если бы не перстень…» Герман покрутил находку в руках и затем надел на палец, точно так же, как носил Константин. Массивное украшение пришлось впору и словно впечаталось в плоть, став единым с ней организмом. Герман почувствовал, как кольцо ожило и потоки энергии вихрем стали врываться через кончики пальцев по капиллярам, венам, подниматься вверх и растекаться по всему телу.
Все происходящее казалось иллюзией, и только смерть смотрела в глаза своим устрашающе реальным взглядом.
8 глава
Ускользающая реальность
Германа засасывал водоворот бесчисленных голосов. Но теперь они не диктовали ему, как раньше, не давили, ломая волю и дергая за невидимые ниточки. Сейчас он возвышался, чувствовал себя дирижером над бестелесным хором. Инородная сила текла по жилам, пред которой иные голоса умолкали, другие — начинали петь.
Скрипичным ключом он перелетал по нотным струнам, управляя бестелесным хором. Мановением руки он заставлял одну партию умолкнуть, а другой давал свободу. Он скользил по эфемерной материи, впитывал в себя тысячи голосов и чувствовал власть, безграничную и безусловную. Перед ним развернулся мир — непонятный, нематериальный, не подчиненный разуму. Мир, сотканный из импульсов, чувств, эмоций. Герман улавливал сотни различных наречий, диковинных говоров, непонятные символы всплывали и утопали в зыбкой материи. Словно огромное хранилище чьей-то памяти или накопленных знаний открылось перед ним и готово подчиниться, преподнести все тайны мира. Вот только понять и расшифровать эти тайны Герман не мог. И не хотел. Он не чувствовал такой потребности. Его существо уже растворилось в этом многообразии мыслей, он словно пропитался некоей субстанцией, врос в нее, стал частью целого. А разум? Зачем он нужен здесь? Он слишком земной, ограниченный и топорный инструмент, который пытается любое знание взять силой. Зачем нужна эта сила, когда ты сам — знание, когда знание вошло в тебя, минуя сознание?
Герман скользил по струнам бытия, наполнялся чем-то неземным, инородным. Еще немного, и все потеряет значение — Герман потеряет значение, границы сознания своего и общего размоются, растворятся и осядут нотками на тонких линеечках, устремленных в вечность.
Открыв глаза, Герман постепенно всплывал из омута на поверхность обыденной реальности. Он узнавал стены, спокойный бежевый цвет обоев, прямоугольник дверного проема. И вместе с его сознанием из мутных глубин загадочного хора вынырнула мысль о том, что пора бы на работу.
Натянув на себя серо-голубой джемпер и наспех накинув плащ, Герман вылетел из дома. Он старался ни о чем не думать. Не потому, что собирался с мыслями перед заседанием кафедры. Просто было страшно, безумно страшно. Воспоминания прошлой ночи вставали перед глазами кровавой картинкой, как постер к фильму ужасов. И если задержать на ней взгляд, то картинка оживала, перетекала в пространство сегодняшнего утра, связывала в мертвый узел смерть Константина и мутно-желтые ногти… Дальше Герман додумывать не решался — не хотел признаваться себе, не желал даже допускать и одной сотой процента вероятности, что это он, что это может быть ОН — убийца…
